Аркадия - Лорен Грофф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Крох вкладывает ее маленькую коричневую ручку в свою. Ноздри ее краснеют, веки тоже, и что-то в ней есть от кролика, когда она вытирает щеки о плечи. Не уверена, шепчет она, что способна кого-то любить.
Эллис, говорит он. Ну конечно, дорогая, способна.
Он подносит ко рту косточки ее пальцев и целует их, пробуя на вкус горький миндаль ее кожи. Внезапно она встает, торопливо прощается и уходит, и весь следующий день он боится, не вспугнул ли ее. Однако в девять вечера она приезжает, и когда входит в дом, внеся с одеждой прохладу, сосредоточенно целует его в обе щеки, по бокам губ, прислоняется головой к груди и стоит так долгое мгновение, просто передыхая.
Затем она говорит: Я с сюрпризом. Идет к своей машине, и оттуда выскакивает огромный золотой лабрадор, полоса солнечного света в затемненном к ночи доме. Он кладет морду на колени Ханны, а Луиза гонит его из кухни метлой, и он борется с Гретой, пока они оба не начинают пыхтеть. Можно, Отто останется здесь? – просит Грета, хватая львиную голову и теребя ее до тех пор, пока собака не закусит ее за запястье, легонько. Эллис улыбается Кроху. Не сейчас, говорит она. Может быть, скоро.
Вероятность, столь удивительная в этом доме, где правит хворь, захлестывает его. Скоро, соглашается он.
Когда Эллис уезжает, дверь будто бы захлопывается за ней навсегда. В Мехико переполнены морги, мертвецов хранят на складе компании по производству игрушек. Планшет Греты позволяет увидеть, как это выглядит: младенцы в холщовых саванах сложены под грудами кукол с немигающими глазами. Этот образ преследует Кроха ночами, заставляет сидеть у окна, смотреть в утешительную темноту, пока зрение не затуманится сном.
* * *
Трудно подловить дочь так, чтобы побыть с ней с глазу на глаз. В десять вечера она заявляется. Крох встает с постели, тело как неподъемный мешок, и застает Грету у кухонной раковины.
Привет, пап, шепчет она. Слышно, как Ханна в своей комнате лает “Нет!” на Луизу, последнее слово, которое она еще может произнести. Луиза отвечает всегда мягко и ласково. Спортивная толстовка Греты пропахла дымом какого-то костра. Дыхание отдает виски.
Ох, Грета, говорит он.
Да не волнуйся ты, говорит она.
Как же не волноваться, говорит он. Карантин. К тому же тебе четырнадцать. И у тебя гены. Я про то, что твоя мать начала, когда была чуть моложе тебя…
Папа, перебивает она и, в полутемной кухне, смеется. Послушай.
Худая, как плеть, она опирается на раковину и рассказывает про бег. О том, как на дистанции рвется вперед до того, что боль в ногах нарастает-нарастает, а потом разрешается взрывом в блаженство, о том, что она вся оголенный нерв здесь, дома, но когда бежит, освобождается от тревоги, та пронизывает ее, пробирается по костям – и покидает, оставив по себе какой-то разор облегчения, своего рода счастье.
Пойми, я не сделаю ничего такого, что может лишить меня этого переживания, говорит она. Ничего.
На лице у Кроха, должно быть, сомнение, потому что она всматривается в него, что-то в себе удерживая. Знаешь, ты становишься здорово похож на Ворчуна, говорит она. Вечно заботишься обо всех и не даешь позаботиться о тебе. Это, вообще говоря, агрессивно.
Агрессивно? – поражается он. Это ты про меня?
Я только хочу сказать, что, раз уж ты не даешь мне заботиться о тебе, по крайней мере позаботься о себе сам. Развернувшись, она закрывается у себя в комнате.
Утром, заслышав ее шаги, он скатывается с кровати уже в одежде для бега. Рассвет из тех, что как бы сочится сквозь сочную древесную зелень. Выйдя на крыльцо, где он уже разминается, Грета тихонько охает.
Далеко собираемся? – интересуется он.
Пока ты не упадешь, старина, отвечает она и с немыслимой прытью исчезает в просыпающемся лесу. Остается лишь следовать тропкой, по которой она промчалась, кусты и травы еще подрагивают, помня ее, каждый его шаг – награда ему, день сам по себе – торжество, в легких саднит полезная боль, и дочь его, в своей доброте, возвращается к нему, подбегает.
* * *
Видя, что Грета уходит, Ханна резко, бессловесно вопит. Грета нетерпеливо дожидается, чтобы компьютерный глас произнес: Ты, моя дорогая, выходишь без нижнего белья!
Покраснев, Грета бормочет: Господи, бабушка. Я забыла его постирать, хотя это и не твое дело.
Ханна фыркает, и глас говорит: Да уж вижу я, какие твои дела. Нахалка.
* * *
Майский день, и Крох алчет нимф, выплясывающих, держась за ленты, вокруг шестов, но повсюду сушь и увядание под стать тому, что сокрушило его в один из августов юности. Радио гудит в доме, как насекомое, извещая о смертях, вызванных перегревом, в городах; пятьсот тысяч умерших от ТОРСа; всеобщий карантин; больницы принимают только пациентов с увечьями; авиалинии закрыты. Он затыкает приемник до того, как начнут рассказывать о конкретных историях. Трагедия выносима, только если она абстрактна.
Утром приходит Глория, наполняя воздух теплом свежей выпечки. Запах пирогов и булок перекрывает многие другие, издаваемые нынешней Ханной: мази для ее язв, смрадный душок ее дыхания, вонь, наполняющая дом, когда удается опорожнить кишечник.
Луиза живет с ними, на раскладушке в комнате Ханны; здесь, в изгнании, ей безопасней. Больница работает в режиме кризиса, все в страхе перед ТОРСом, никто туда, кроме тех, кому хуже некуда, лечиться не заявляется, так что врачи и медсестры коротали дни за карточной игрой и перед телевизором, пока главврач не объявил своей властью, что персонал, без которого можно обойтись, от работы временно отстраняется. Эллис решает, что в больнице без нее обойдутся, и приезжает каждое утро; когда присматривать за Ханной очередь Греты, она дремлет рядом с Крохом, поверх одеяла. Школа Греты закрыта. Они с Йоко болтают по планшету по сто раз на дню. Ужинает семья овощами, которые Ханна когда-то законсервировала, и теперь они вкушают солнце былых летних дней.
Ханна иногда кажется такой отстраненной; Крох думает, что это она
