Аромат рябины - Ольга Лазорева

Но внезапно все изменилось. На Валентина неизвестно откуда налетел такой шквал отчаяния и боли, что он на мгновение оцепенел от невыносимого страдания, заполнившего его до отказа. Боль не прекращалась. Она лилась непрерывным потоком, и Валентин, понимая, что ему не избежать ее, инстинктивно устремился к источнику этой боли. Он, сам не зная как, оказался дома, в Томске, в своей комнате, и тут же увидел мать, которая лежала на полу без движения. Валентин устремился к ней, но проскользнул мимо и остановился в недоумении и страхе. В этот момент дверь в комнату распахнулась. Вбежала соседка, тетя Нюра, а за нею — врач и медсестра.

— Ей сейчас сообщили, что сын умер, — сквозь всхлипывания говорила тетя Нюра. — Я у нее как раз и была, когда позвонили.

Врач уже хлопотал над распростертым телом, что-то тихо и быстро говоря медсестре. Она послушно кивала и уже набирала лекарство в шприц. Через несколько томительных минут после укола мать Валентина наконец-то пришла в себя. Она судорожно вздохнула и открыла глаза. И тут же начала плакать.

Валентин сжался в углу комнаты, изнемогая от невыносимых ощущений. Он мгновенно впитывал все, что чувствовали находящиеся рядом люди. Они с избытком излучали боль, отчаяние, страх, недоумение, возмущение, сострадание. И все это Валентин вбирал в себя и не умел этому сопротивляться. Особенно доставалось от матери. Поток ее отчаяния и ужаса был настолько мощным, что перекрывал остальные эмоции и заполнял душу Валентина до отказа. Его просто разрывало изнутри. И эта чужая боль, пришедшая извне, мгновенно становилась его болью, невероятно острой и мучительной. Он пытался подойти к матери, сказать ей, что жив, что находится рядом, но ничего не получалось. Его никто не видел и не слышал. Мать тем временем перенесли на диван. Медработники, оказав необходимую помощь, ушли. В комнате осталась тетя Нюра. Она сидела на краешке дивана и, как могла, утешала несчастную. Та, закрыв лицо руками, рыдала, как сумасшедшая, и повторяла только одно:

— Сыночек, сыночек, сыночек…

Валентин мучался одновременно с матерью ее мукой, но потом его страдания усилились от сознания собственной беспомощности. Он был здесь, рядом, все слышал и все видел, но ничего, абсолютно ничего не мог предпринять и изменить. Это сводило с ума. Он был готов вновь закричать, но понимал, что это бессмысленно.

Постепенно мать забылась, по-видимому, от действия введенного лекарства, в каком-то оцепенении, похожем на обморок, и Валентину сразу полегчало. Боль, правда, оставалась такой же сильной, но по крайней мере больше не было периодических неконтролируемых скачков отчаяния, которые били его, словно удары ножа.

Тетя Нюра посидела еще немного, прислушиваясь к прерывистому дыханию спящей, затем тихо встала и ушла. Валентин остался наедине с матерью. Душа невыносимо ныла. Он примостился возле ее ног и замер, прислушиваясь к своим ощущениям и пытаясь найти то, что смогло бы их хоть как-то облегчить.

В этот момент в приоткрытую дверь проскользнул его любимый кот Тимур. Он сделал несколько шагов и остановился, плавно поводя хвостом из стороны в сторону и принюхиваясь. Потом кот поднял голову и уставился прямо в глаза Валентина круглыми зелеными глазами. Зрачки их мгновенно расширились.

— Тимур, — позвал Валентин, чувствуя, что кот ведет себя как-то странно и, возможно, видит его.

Но тот прижал уши к голове и угрожающе зашипел, подняв шерсть на загривке и распушив хвост. Потом стремительным длинным прыжком вылетел за дверь.

Мать очнулась и села, оглядывая комнату и машинально поправляя растрепанные волосы. Потом руки ее опустились, и из распахнутых глаз безостановочным потоком полились слезы. Валентин опустился перед ней на колени, и мысли его смешались. Он рыдал, просил прощения, умолял не горевать без него и впервые пытался сказать о своей вине. Он не знал, сколько времени так простоял, пытаясь направить мощный поток своих чувств в душу матери. Валентин видел, что мать сидит неподвижно, словно прислушиваясь; что слезы, заполняющие такие же, как и у него когда-то, серые глаза, постепенно высыхают; что взгляд становится более спокойным и осмысленным; что лицо разглаживается. Но в то же время Валентин чувствовал, что боль в ее душе остается, уплотняется и утяжеляется, а потом и стабилизируется. И он понял, что мать будет носить эту боль, как груз, от которого ей никогда не избавиться. Он разрыдался от ощущения беспомощности и непоправимости. И попытался отключиться от матери как источника боли. Ему это удалось, но его собственное страдание оказалось намного острее. Казалось, что исчезли последние преграды между его душой и болью.

Валентин не понимал, сколько он уже находится в таком состоянии. Все его чувства исчезли, осталась только боль. Ему казалось, что он распят в этой боли. Она окружает его со всех сторон, словно черная шевелящаяся масса, которая постепенно пожирает все его существо. Никакие картины ада, которыми в детстве пугала его бабушка, не могли сравниться с тем нечеловеческим ужасом, который заполнил душу Валентина. Он осознавал, что медленно, но без остановок его сущность поглощается болью и превращается в нее. Валентин пытался освободиться, очиститься, но пропадал все больше. И вот крохотной, последней оставшейся еще не замутненной частицей сознания Валентин вспомнил слова молитвы, которую в раннем детстве заучивал вместе с бабушкой.

— Отче наш! Ежи еси на небеси! Да святится имя твое… — слова летели стремительно.

Валентин прочел молитву до конца и увидел, как из тьмы к нему упала тонкая серебряная нить. Она странным образом свернулась петлей на конце. Первым движением Валентина было сунуть голову в эту петлю и получить, наконец, забвение. Но он тут же оцепенел, поняв, что он собирается совершить во второй раз. И, с усилием вытянув правую руку из боли, крепко ухватился пальцами за петлю и полетел вверх. Вынырнув на поверхность, словно из глубокого омута, он оказался залит светом и невольно зажмурился, весь дрожа. Боль свернулась клубком и затаилась внутри него. Она давила, будто тяжелый камень, но это было терпимо.

Валентин открыл глаза и увидел, что все так же стоит на коленях перед сидящей неподвижно матерью. Справа от нее светился ангел.

— Ради всего святого! — закричал Валентин. — Сделай хоть что-нибудь! Ведь ты можешь!

Ангел молчал, опустив глаза. Валентин увидел, что он закончил сматывать серебристую нить, и клубок исчез, словно растворился в сиянии, окружающем ангела.

— Я больше не могу выносить ее боль, — взмолился Валентин и примостился рядом с ангелом. — Моя душа разрушается. Я хочу сейчас только одного: ничего, понимаешь, вообще ничего не чувствовать. Помоги!