Куприн - О. Михайлов

Явление 1-е (и последнее).

Девочка.

— Собачка, собачка, куда ты бежишь?

Собачка.

— Куда я бежу — никому не скажу.

Занавес».

От острой жалости, охватившей его, Седых не мог ничего сказать. Автор «Поединка» и «Ямы» теперь был в состоянии писать только шутливые мелочи.

Провожая Седых, Куприн неизменно сворачивал на улицу Доктора Бланшара, в знакомое бистро. Он шагал мелкими быстрыми шажками, осунувшийся, изможденный, в криво надетой шляпе, но узкие глаза его по-прежнему улыбались:

— Ничего не пойму. Все никак не получается из меня старик!

С ним приветливо здоровались встречные — садовник Анри, которого он упрямо называл Пьером, консьержка, капрал-квартальный, компания подгулявших рабочих:

— О, рара Couprine! Папаша Куприн!

И каждый раз, приподняв свою мятую шляпу, Куприн отвечал на немыслимом французском языке:

— Бон суар, месье! Же ву при, мадам!

Бистро было маленькое, с цинковой стойкой, за которой возвышалась хозяйка — парижская матрона в четыре обхвата. Куприн галантно целовал ей ручку и пытался сказать какой-то комплимент на своем необыкновенном и живописном французском языке. Но она понимала посетителя по-своему. На столе тотчас же появлялись две внушительного размера рюмки с кальвадосом, желтоватой нормандской водкой.

В бистро заглядывали каменщики в белых фартуках, перепачканные мелом маляры — народ мастеровой, большой любитель поговорить. Куприна здесь все знали, запросто называли «месье Александр». Хозяйка следила за рюмками и вовремя наливала по второй. От второй рюмки Куприн быстро хмелел.

— Хватит, Сюзинка будет сердиться, — говорил он.

Они шли осенним Парижем, пустынным бульваром с облетающими каштанами. Куприн рассказывал — тихо и доверчиво:

— Сюда, в это бистро, я прихожу каждое 13 января, в наш Новый год… И за рюмкой кальвадоса сочиняю нежное послание одной очаровательной девушке, которую как-то увидел на благотворительном балу. Вы спросите — зачем? А низачем — как писал когда-то письма Вере Шеиной мой добрый и нежный Желтков в «Гранатовом браслете»… — И тем же тихим голосом, почти без интонации, начал читать:

«Ты смешон с седыми волосами…»Что на это я могу сказать?Что любовь и смерть владеют нами?Что велений их не избежать?Локтем опершись на подоконник,Смотришь ты в душистый, темный сад.Да. Я видел: молод твой поклонник.Строен он, и ловок, и богат.Жизнью новой, светлой и пригожей,Заживешь в довольстве и любви,Дочь родится на тебя похожей.Не забудь же, в кумовья зови.Твой двойник! Я чувствую заране —Будет ласкова ко мне она.В широте любовь не знает граней.Сказано: «Как смерть, она сильна».И никто на свете не узнает,Что годами, каждый час и миг,От любви томится и страдаетВежливый, внимательный старик.Но когда потоком жгучей лавыПуть твой перекроет гневный Рок,Я охотно, только для забавы,Беззаботно лягу поперек…

«Сколько нерастраченной нежности в душе этого старого и больного человека!» — думал Седых, не решаясь нарушить молчание. Сам устыдившись своего порыва, своей пылкой исповеди, Куприн, сбивая паузу, воскликнул:

— А Париж? Ах, как прекрасен Париж!

Он нежно любил этот город и при почти полном незнании французского языка как-то ухитрялся понимать парижан, в особенности простых людей, к которым его всегда тянуло.

— А знаете? — сказал он, остановившись и почти со слезами на глазах: — Знаете, о чем я иногда думаю? Ведь я верю, что вернусь в Россию… И вот как-нибудь ночью в Москве проснусь и вспомню вдруг Париж, вот этот бульвар с его каштанами, осень, и так заноет душа от тоски по этому проклятому и любимому городу!..

С каждым визитом ощущал Седых, как слабеют силы Куприна. Резко усилился склероз, появилась мучительная болезнь — перемещение сетчатой оболочки. Как-то они столкнулись на улице. Седых сам подошел к нему, назвался.

— Возьмите меня под руку, — попросил Куприн. — Ходить прямо я еще могу, а вот поворачивать — боюсь, не уверен. И зайдем, знаете, в лавочку к Суханычу…

— А вам можно, Александр Иванович? — осведомился Седых.

— Теперь все можно! — махнул тот рукой.

Зашли в русскую лавочку. Куприн взял себе пирожок и слегка дрожащей рукой поднял ко рту и опрокинул рюмку водки.

Он долгим, немигающим взглядом поглядел на Седых и медленно, очень твердо сказал:

— Умирать нужно в России, дома. Так же, как лесной зверь, который уходит умирать в свою берлогу… Скрылись мы от дождя огненного, жизнь свою спасая. Ах! Есть люди, которые по глупости или от отчаяния утверждают, что и без родины можно или что родина там, где ты счастлив… Мне нельзя без России. Я дошел до того, что не могу спокойно письма написать туда… Ком в горле!

В лавке было шумно, тесно. Приезжали закусить русские шоферы, толпились покупатели, и какая-то древняя старуха француженка с большим подозрением рассматривала через лорнетку непонятные ей пирожки. А хозяин, упитанный и краснощекий, на смешанном французско-нижегородском языке говорил ей:

— Преме, мадам! Сэ бон!

Куприн поплелся к себе домой. Просторное коричневое пальто, сбившееся набок. Седая бороденка клином всклокочена. Выцветшая шляпа. К концу эмигрантской жизни он приобрел вполне беженский вид.

Андрей Седых, кажется, догадывался о возможном возвращении Куприна на Родину.

Переговоры о возвращении велись уже давно — труд этот принял на себя художник И. Я. Билибин, сам в 1936 году выехавший в Москву. Старания его наконец увенчались успехом: автору «Поединка» и «Ямы» была обеспечена достойная встреча.

Подготовка к отъезду проходила в строжайшей тайне. Разрешение вернуться в Россию было получено через посла во Франции Потемкина, все визы оформлены. Но надо было оплатить долги, продать библиотеку. О готовящемся возвращении на Родину знала только вдова поэта Саши Черного — Мария Ивановна. Остальным знакомым Елизавета Морицовна объясняла, что Куприн переезжает на юг Франции, где жизнь дешевле, а климат благоприятнее для здоровья Александра Ивановича.

Куприн нервничал. Ему все казалось, что время тянется слишком долго, что он не доживет, так и не увидев Родины. Иногда его обуревала радость, он ходил по квартире и почти пел:

— Еду-еду, еду-еду…

Наконец этот день наступил. Тяжелый багаж был уже отправлен. Куприных пошли провожать дочь и верная Мария Ивановна. На Северном вокзале представитель посольства СССР торжественно вручил отъезжающим советские паспорта.

Эмиграция узнала об отъезде Куприна в Советский Союз только из сообщений московских корреспондентов.