Прерафаэлиты: мозаика жанров - Данте Россетти

Уильям Моррис

Как я стал социалистом

Эссе

Перевод Валентины Сергеевой

Редактор попросил меня рассказать о вышеупомянутом превращении, и мне кажется, что это может и впрямь оказаться небесполезным, если читатели готовы взглянуть на меня как на представителя определенной группы лиц. Непросто рассказать об этом ясно, сжато и правдиво, но все-таки я попробую. Для начала же объясню, что, по-моему, значит быть социалистом, раз уж говорят, что это слово уже не означает того, что несомненно и недвусмысленно означало десять лет назад. Итак, под социализмом я подразумеваю такое состояние общества, при котором нет ни богатых, ни бедных, ни хозяев, ни слуг, ни праздных, ни сгибающихся под бременем работы, ни больных душою представителей умственного труда, ни хилых телом рабочих; иными словами, общество, в котором все люди живут в равных условиях и разумно занимаются своими делами, с полным осознанием того, что повредить одному — значит повредить всем. В конечном счете социалистический строй есть окончательное осмысление слов «общественное благосостояние».

С этого-то взгляда на социализм, которого я придерживаюсь теперь и которому надеюсь не изменить до конца дней, я и начну. У меня не было никакого переходного периода, если не считать таковым краткую пору политического радикализма, когда я достаточно отчетливо увидел свой идеал, хоть и не надеясь на его воплощение. Этот период завершился за несколько месяцев до моего вступления в тогдашнюю Демократическую федерацию; смысл моего к ней присоединения заключался в том, что у меня появилась надежда на осуществление упомянутого идеала. Если вы спросите, велика ли была та надежда, многое ли, по моему мнению, мы, тогдашние социалисты, могли осуществить и достигли ли хоть каких-нибудь изменений в облике общества, я отвечу, что не знаю. Я скажу лишь, что не измерял ни своей надежды, ни радости, которую она приносила мне в ту пору.

Что же касается остального, то я предпринял этот шаг, не имея никакого понятия об экономике; я никогда не открывал Адама Смита и не слышал о Рикардо и о Карле Марксе. Мне попадались кое-какие работы Милля, в частности, его посмертные статьи (опубликованные то ли в «Вестминстер ревью», то ли в «Фортнайтли»), в которых он нападает на социализм под маской фурьеризма. В этих статьях он излагает свои доводы четко и откровенно, и в результате я убедился, что социализм — необходимая перемена, которой возможно добиться в наши дни. Статьи Милля довершили мое превращение в социалиста. Тем не менее, вступив в социалистическую организацию (поскольку Федерация вскоре встала отчетливо социалистической), я попытался всерьез изучить экономическую сторону вопроса и даже взялся за Маркса. Вынужден признать, что я получил огромное удовольствие от исторической части «Капитала», но у меня заходил ум за разум, когда я разбирал экономические выкладки этого великого труда. Так или иначе, я прочел все, что смог, и, надеюсь, хотя бы некоторые сведения удержались в моем мозгу; но гораздо больше, на мой взгляд, я почерпнул из продолжительных бесед с друзьями — Бэксом, Гайндманом и Шоем, а также из оживленных пропагандистских митингов, которые состоялись в ту пору и в которых я принимал участие. Завершение моего образования в сфере практического социализма состоялось позже, благодаря моим друзьям-анархистам, от которых я, хоть и вопреки их намерениям, узнал, что анархизм неосуществим — точно так же как, вопреки намерениям Милля, я понял, читая его труды, что социализм необходим.

Боюсь, рассказ о том, как я стал практическим социалистом, я начал с середины; будучи человеком обеспеченным и не страдая от лишений, преследующих рабочего на каждом шагу, я сознаю, что никогда, быть может, не увлекся бы практической стороной вопроса, если бы некий идеал не вынудил меня двинуться в этом направлении. Политика как таковая, если смотреть на нее как на необходимое, хотя и тягостное и неприятное средство достижения цели, никогда бы не привлекла меня; а осознав пороки современного общества и уровень нищеты, я решительно не мог поверить в возможность частичного решения этих проблем. Иными словами, я никогда не был настолько глуп, чтобы поверить в счастливого, благопристойного бедняка.

Таким образом, если к практическому социализму меня привлек мой идеал, то откуда, в свою очередь, он взялся? И здесь я повторю свои же слова о том, что я — типичный представитель группы лиц с определенным складом мышления.

До появления современного социализма почти все разумные люди были вполне довольны (либо притворялись довольными) цивилизацией нашего века. Большинство и впрямь было удовлетворено и считало, что впредь нужно лишь совершенствовать упомянутую цивилизацию, избавляясь от некоторых смехотворных варварских пережитков. Короче говоря, так рассуждали виги, и этот образ мыслей был естественным для преуспевающих представителей среднего класса, которым и впрямь, при нынешнем уровне развития промышленности, нечего было желать, — лишь бы социалисты оставили их в покое и позволили наслаждаться накопленным богатством.

Но помимо этих довольных жизнью людей были и недовольные, испытывавшие смутное отвращение к торжеству цивилизации, но подавленные беспредельной властью вигов и потому вынужденные молчать. Наконец, нашлись немногие, открыто выступавшие против вигов, — например, Карлейль и Рёскин. Последний, до того как я обратился к практическому социализму, был моим учителем — он указал мне путь к идеалу, и, оглядываясь назад, я не могу не отметить, каким смертельно скучным был бы мир двадцать лет назад, если бы не Рёскин! Именно благодаря ему я научился придавать форму своему недовольству, которое, надлежит признать, было вполне конкретным. Помимо желания создавать красивые вещи, главной страстью моей жизни была и остается ненависть к современной цивилизации. Что я скажу о ней теперь, когда найдены нужные слова и когда есть надежда на ее разрушение? Что я скажу о замене этой цивилизации социализмом?

Что скажу я о ее владычестве над механической энергией, которую она растрачивает попусту, о том, сколь низок уровень ее благосостояния и сколь богаты враги общественного процветания, о том, как громоздка ее организация — и как убога жизнь? Что скажу о презрении цивилизации к простым радостям, которым мог бы предаваться каждый, если бы не ее глупость? Что скажу о тупой вульгарности, уничтожающей искусство, которое дает хоть какое-то утешение человеку труда? Все это я чувствовал тогда, как и теперь, но не знал причин. Надежда былых времен ушла, многовековая борьба человечества не принесла ничего, кроме жалкой, бесцельной, безобразной сумятицы; ближайшее будущее, казалось, должно было лишь усилить нынешние пороки, уничтожив последние остатки тех времен, которые предшествовали появлению мрачного убожества цивилизации. Перспектива была неприятная, и если говорить обо мне как о личности, а не как о представителе определенного класса общества, то особенно неприятной она казалась человеку моего склада, равнодушному к метафизике, религии и научному анализу, но страстно влюбленному в землю и земную жизнь и питающему искренний интерес к истории человечества. Только представьте! Неужели все должно закончиться конторой на груде шлака, гостиной Подснепа на взморье и виговским комитетом, раздающим богатым шампанское, а бедным маргарин в столь обдуманных пропорциях, что все сразу делаются довольны, хотя красота покидает мир, а место Гомера занимает Хаксли? Тем не менее поверьте, именно это рисовалось мне, когда я заставлял себя заглянуть в будущее, и, насколько я мог судить, мало кто считал, что есть смысл бороться с тем, чтобы цивилизация завершилась подобным образом. Я окончил бы жизнь пессимистом, если бы вдруг меня не осенило, что посреди всей этой грязи начинают пробиваться ростки великой перемены, которую мы называем социалистической революцией. Благодаря этому открытию я смог по-новому взглянуть на ситуацию в целом; чтобы стать социалистом, оставалось лишь присоединиться к практикам, что, как уже было сказано, я и постарался сделать в меру своих сил.

Подводя итог — изучение истории и занятия любимым искусством внушили мне ненависть к цивилизации, которая, если жизни предстояло бы остановиться на данном этапе, превратила бы историю в бессмыслицу, а искусство — в коллекцию любопытных древностей, не имеющую никакого отношения к настоящему.

Но ощущение революции, зреющей в ненавистном современном обществе, с одной стороны, помешало мне — одному из немногих счастливцев среди людей артистического склада — превратиться в простого противника «прогресса», а с другой — не позволило даром растрачивать время и силы на бесчисленные прожекты, с помощью которых мнимые художники из средних классов надеются укрепить в почве искусство, утратившее корень. Поэтому я и стал практическим социалистом.