В шесть тридцать по токийскому времени - Эд. Арбенов

— Иногда я вижу себя в стенах тайной резиденции в Тяньцзине и слышу голос полковника Доихары: «Или — или?»

— Сейчас тоже?

— Не в эту минуту… Но здесь минут пережито очень много. И были схожие с теми, что испытал я в Тяньцзине. Одна из них связана с разговором с Доихарой.

— Он надеется, что вы можете быть доверенным лицом?

— Уверен… И, как видите, я оправдал надежду генерала. Трудная миссия, ненавистная даже, но…

— Что же он думает предложить нам? — озадаченно произнес Язев. — Что может быть у Доихары?

— Тайна… — определил император. — Сейчас торгуют только тайнами. За них можно получить жизнь и даже свободу…

Император выжидательно посмотрел на Язева: что решит майор? И решит ли? Дано ли ему право на это? «Скажи, нет! — попросил он мысленно. — Нет! Нет…»

Не услышал Язев императора. Не угадал его желаний. А может, не захотел услышать. Не подошло ему короткое «нет». Сказал то, что не ожидалось в эту минуту:

— Однако куриный шашлык почти остыл… Займемся-ка обедом, ваше величество. Не ради же генерала мы сюда пришли…

Было что-то около десяти утра…

Доихара Кендзи:

— Я понял, что не имею права молчать. И в то же время не могу никому поведать тайну, даже своим соотечественникам. Она принадлежит стране, которая была моим противником и борьбу с которой я считал своим священным долгом. Однако тайна теперь должна быть возвращена бывшему врагу…

На этот поступок он решился не сразу. Понадобилось триста сорок три дня, томительных, изнуряющих мозг и сердце дня, прежде чем утвердилась в нем самом мысль о последнем шаге. Последнем не потому, что за ним не существовало уже других шагов и путь оканчивался. Нет, именно шаг этот давал возможность идти дальше… Жить…

Для себя он именовал его тактическим приемом, на самом же деле это было предательство. Иногда оно так и звучало в душе его, и он содрогался от мысли, что и другие — не сегодня, потом, когда все погрузится в Лету и забудется сама причина, побудившая его совершить этот поступок, — скажут так же. Подумают-то уж наверняка. Поэтому он мучительно долго искал какое-нибудь средство, способное если не изменить отношение соотечественников к его последнему шагу, то хотя бы оправдать его.

«Я вынужден поступить так, иначе оборвется нить, и очень скоро», — объяснял он незримым обвинителям. Они должны были понять его и простить.

О, как тягостно было произносить это слово — «простить». Оно стояло рядом со словом «смерть». Почему-то прощают обычно умирающих. А он не хотел смерти, страх перед нею и заставил его совершить последний шаг.

Страх родился недавно. Прежде его вроде не было. В момент ареста — это официально называлось пленением — он хотел покончить с собой. Не так, как Анами, на коврике, обратясь лицом к императорскому дворцу. Не до церемоний было. Он выхватил пистолет, вернее, расстегнул кобуру, чтобы вцепиться рукой в отдающую холодом, знакомым и всегда ободряющим холодом, рукоятку, но ему помешали. Два дюжих молодца сковали его плечи, и пистолет так и остался в кобуре.

Тогда он пожалел, что попытка уйти из жизни не удалась. В короткую секунду, до невероятия короткую, будущее представилось ему совершенно ясной, пронзительно четкой формулой: борьба за мнимое спасение и мучительный конец. Обязательно конец. Последнее было самым четким.

Когда его вели все те же дюжие молодцы, когда усаживали в машину, серую, дико-серую машину, в нем все еще жила мысль о самоубийстве. Нервным, торопливым взглядом он обегал окружавшие его предметы, отыскивая что-либо, способное прервать жизнь.

Потом желание мгновенной смерти угасло. Угасло, как только началось следствие. Ритмичный, напряженный допрос. Пришлось работать. Работать так, как работали следователи — до усталости, до изнеможения порой.

Он вел счет дням. Вначале запоминал их от момента ареста, затем от первого вызова на допрос. Потом по календарю, что лежал на столе следователя. И еще — по погоде. За окном кабинета следователя шла жизнь и шел счет времени. Менялось что-то: моросил дождь, плыли облака, вспыхивало солнце в скупых прогалинах и даже заглядывало в комнату, падало на ноги арестованного, осторожно касавшиеся цветастого, дерзко-малинового ковра. И тогда он шевелил ими робко, находя что-то приятное в этом наивном движении.

Однажды совсем неожиданно и даже без причины он вдруг ясно представил себе торопливо бегущее время. Его время. И близкую пустоту впереди. Он отшатнулся от этой пустоты, стал искать опору, ощупывая, как в потемках, вокруг себя все и ничего не находя. Инстинктивно потянулся к прошлому. И там, среди нагромождения событий, нашел желаемое. В какой-то счастливый момент оно подвернулось под руку. Он торопливо заслонился находкой, как щитом. Поставил перед собой, отгораживаясь от пустоты.

Вот таким, заслоненным, и увидел его Язев. Рука со щитом была выброшена вперед и отделяла Лоуренса-2 от чекиста. Не давала приблизиться, понять, что там, за седыми волосами, за припухшими веками. Разоружился Доихара? Или это кажущееся умиротворение?

Но щит надо было принять. То, что поведал Лоуренс-2, составляло тайну второго отдела генштаба. Важнейшую тайну. И тайна касалась родины Язева. Его самого касалась.

Когда Доихара изложил все и смолк, несколько смущенный тем впечатлением, которое произвел на чекиста его рассказ, майор вдруг спросил:

— Вам известно, что Маратов убит?

Вопрос был нелепым, неуместным в разговоре, который они начали сейчас. Даже кощунственным в некотором смысле. Доихара открыл тайну, значение которой для советской контрразведки исключительно. Надо уметь пережить удар (да, это удар), и не только пережить, найти в себе мужество признать поражение. А он спрашивал о Маратове. Или не почувствовал удара или просто не оценил важности происшедшего.

Доихара досадливо поморщился:

— Убит во время штурма Дайрена?

— Нет, убит за два дня до взятия города… По приказу генерал-лейтенанта Янагиты…

Вопрос, оказывается, имел отношение к разговору, начатому только что. Янагита Гендзо один из немногих, посвященных в тайну. Ему передал ее Лоуренс-2, как говорится, из рук в руки. Но почему генералу надо было убрать Маратова? Майор что-то путает, соединяет совершенно разные вещи. Вот так терпят поражение не умеющие мыслить.

— Значит, вы не знали об убийстве Маратова? — спросил Язев.

— Нет. В последние дни войны связь с японскими миссиями прервалась. Почти прервалась. Мы с трудом передавали в Маньчжурию приказы, связанные с решением императора о выходе из войны.