Семья Поланецких - Генрик Сенкевич

Эта пресловутая практичность со всеми вытекающими последствиями уже принесла Марыне немало огорчений. И жизнь ее, исполненная труда на лоне природы, разве лишь со стороны могла показаться идиллической. Приходилось испытывать немало неприятностей и унижений, и спокойное выражение ее лица говорило не только о кротости, но и о большой выдержке и силе характера. Однако никогда еще, как ей казалось, не попадала она в положение более унизительное, чем сейчас.

«Лишь бы хоть он ни в чем меня не заподозрил», – повторяла она себе. Но что тут можно было сделать? Первой ее мыслью было поговорить с ним, прежде чем он увидится с отцом, и чистосердечно открыть ему положение дел как человеку, которому доверяешь. Но потом она подумала, что такой разговор может быть истолкован как попытка разжалобить, упросить о снисхождении, а значит, обернется новым унижением. Тем не менее Марыня, вопреки всему, возможно, и пошла бы на это, не догадывайся она полуинтуитивно, с женской чуткостью к своим и чужим душевным движениям, что встреча их не случайна, что между ними уже что-то есть иди, во всяком случае, обнаружится в будущем. А коли так, всякое откровенное объяснение исключено. Оставалось только одно: увидеться и своим поведением развеять вчерашнее впечатление, порвать протянувшиеся между ними нити взаимной симпатии и предоставить ему полную свободу действий. Такой выход казался самым приемлемым, и, узнав от прислуги, что Поланецкий уже встал, напился чаю и пошел пройтись к проселку, она решила разыскать его.

Это оказалось несложным: он уже вернулся и, стоя за увитым диким виноградом крыльцом, ласкал тех самых собак, которые с такой радостью кинулись к нему накануне. Марыни он не заметил, и она, спускаясь, услышала его голос:

– Что, песики, еду небось получаете, а дом кто будет сторожить? И на чужих не лаете, даже еще ласкаетесь. Ах, глупые дворняги, ах, дармоеды!

Трепля их по белым головам, он вдруг в просвете между листьями увидел Марыню и кинулся к ней с сияющей улыбкой.

– Добрый день! А я тут с собаками беседую. Как спали?

– Благодарю, хорошо, – сказала она и холодно протянула руку; а он глядел на нее во все глаза, не скрывая радости и удовольствия.

Бедная Марыня тоже ему обрадовалась, обрадовалась от души. И сердце у нее сжалось оттого, что на его искреннее приветствие нужно отвечать так сдержанно и церемонно.

– Вы по хозяйству вышли? Разрешите мне с вами. Я сегодня же должен возвратиться, поэтому хочется с вами побыть. С удовольствием погостил бы подольше, да, видит Рог, не могу. Но теперь уж узнал сюда дорогу.

– Милости просим, если будет время.

Поланецкий посмотрел на нее с недоумением, только сейчас обратив внимание на ее ледяной тон и каменное лицо. Марыня ошибалась, думая, что он поступит так же, как поступили бы другие: возьмет ее тон. С его живостью и непосредственностью он не мог не спросить напрямик о причине.

– Вы чем-то огорчены?

– Нет, вам просто показалось… – смешалась она.

– Неправда. Я вижу прекрасно, и сами вы знаете, что не показалось. Вы такая сейчас, как в первый вечер. Но тогда я сам был виноват, заговорив некстати о деньгах. Вчера я попросил прощения, и все было хорошо – да еще как! А нынче опять. Скажите, почему?

Самый изощренный дипломат не поставил бы Марыню в более затруднительное положение. Ей казалось, она оттолкнет его своим поведением, а добилась обратного. Этот вопрос в упор задавался тоном не охладевшего, а незаслуженно обиженного человека.

– Скажите откровенно, что произошло? – продолжал он. – Скажите, прошу вас! Если вы считаете, как ваш отец, будто вчера я был гостем, а сегодня – кредитор, это же глупость… то есть ерунда! Я различий таких не признаю и никогда не буду вашим кредитором! – скорее уж должником, я и сейчас в долгу перед вами за вашу вчерашнюю доброту. И, видит бог, как бы мне хотелось остаться вашим должником.

С этими словами он заглянул ей в глаза в надежде вызвать давешнюю улыбку; но Марыня, хотя сердце у нее сжималось, не отступила от своего решения: во-первых, потому, что оно уже принято, а во-вторых, из опасения, как бы, признав его правоту, не пришлось пускаться в объяснения.

– Уверяю вас, – сказала она не совсем твердо, – вы или вчера меня не поняли, или сегодня. Я всегда одинакова и буду рада, если у вас сохранятся добрые воспоминания о нас.

Любезные слова, но в устах девушки, настолько непохожей на вчерашнюю, что на лице Поланецкого изобразилось раздражение и гнев.

– Если вам угодно, чтобы я сделал вид, будто верю вам, извольте. Но унесу все равно убеждение: в деревне в воскресенье ведут себя иначе, нежели в понедельник.

Марыню это задело; значит, Поланецкий успел уже невесть что вообразить об их отношениях.

– Я, право, не виновата, – скорее печально, чем серди то, возразила она и ушла под предлогом, что торопится к отцу.

Оставшись один, Поданецкий со злостью отогнал собак, которые опять стали ластиться к нему.

«Что же ото такое? – рассуждал он сам с собой. – Вчера мила, сегодня дуется. Будто подменили! Кик это глупо и пошло! Вчера – родня, а нынче – кредитор! Как можно так рассуждать! И кто дал ей право третировать меня, как тварь последнюю? Что я, ограбил кого-нибудь? И вчера небось знала, зачем я приехал. Хорошо же! Хотите видеть во мне кредитора – извольте! Пропади оно все пропадом!»

Марыня вбежала к отцу. Плавицкий уже встал и в халате сидел за столом с разложенными бумагами. Обернувшись, он поздоровался и снова углубился в чтение.

– Папа, – сказала Марыня, – я пришла поговорить насчет пана Поланецкого, ты…

– Я с твоим Поланецким в два счета управлюсь, – перебил он, не отрываясь от бумаг.

– Не думаю. Мне, во всяком случае, хотелось бы возвратить ему долг в первую очередь, чего бы нам это ни стоило.

Плавицкий повернулся и посмотрел на дочь.

– Как прикажешь тебя понимать: это опека над ним или надо мной? – спросил он ледяным тоном.

– Это дело нашей чести…

– И ты полагаешь, я нуждаюсь в твоих советах?

– Нет, но…

– К чему вообще этот пафос! Что с тобой сегодня?

– Папа, я прошу тебя, ради всего…

– А я тоже прошу предоставить это мне. Ты меня от хозяйства отстранила, я уступил, потому что не хочу отравлять оставшиеся мне годы ссорами с родной дочерью. Но не лишай меня хотя бы последнего угла, единственной этой комнаты, и не вмешивайся не в свое дело.

– Папочка, я ведь прошу только…

– Чтобы я на хутор перебрался? Какую же избу ты мне предназначаешь?

Пафос Плавицкий считал, видимо, своей привилегией: он даже привстал в своем персидском халате, ухватясь за ручки кресла, – ни дать ни взять король Лир, который всем своим видом давал понять бездушной дочери, что вот-вот рухнет, сраженный ее жестокостью. У Марыни слезы навернулись на глаза, горькое сознание своего бессилия подступило к горлу. Она постояла с минуту молча и, боясь расплакаться, сказала тихо:

– Прости, папа…

И вышла из комнаты.

А через четверть часа в ту же комнату вошел по приглашению хозяина Поланецкий, раздраженный и злой, хотя старавшийся не показывать вида.

Плавицкий поздоровался, усадил его на стул, предусмотрительно поставленный рядом.

– Скажи, Стах, – заговорил он, кладя Поланецкому руку на плечо, – ведь ты не собираешься крова нас лишить? И не желаешь смерти мне, который тебя встретил, как родного? И дочь мою не хочешь оставить сиротой, Не правда ли?

– Ни крова, ни жизни лишать я вас не собираюсь, – отвечал Поланецкий, – и дочь чтобы ваша осталась сиротой, тоже не желаю. И прошу таких вещей не говорить, вы этим ничего не добьетесь, а мне неприятно это слушать.

– Хорошо, – ответил Плавицкий, несколько задетый тем, что его прочувственная речь не произвела должного впечатления. – Но не забывай, что ты бывал в моем доме еще ребенком.

– Да, бывал, с матерью, которая приезжала и после смерти тети Елены, потому что вы процентов не платили. Но это не имеет никакого отношения к делу. Долг числится за вами двадцать один год. С процентами это составляет двадцать четыре тысячи рублей. Для круглого счета, скажем, двадцать. Но эти двадцать тысяч вы обязаны вернуть, я для этого приехал.

– Приехал из-за денег… – поник Плавицкий головой. – Допустим; но почему же, Стах, вчера ты был совсем другой?

Поланецкого, который полчаса назад о том же спрашивал Марыню, вопрос этот совсем вывел из себя. Сдержавшись, он сказал:

– Давайте перейдем к делу.

– Не возражаю; но позволь мне сперва сказать несколько слов и не перебивай. Ты говоришь, процентов не платил. Верно. Но знаешь, какой у меня был расчет? Твоя мать не весь свой капитал мне отдала, не знаю, к вашей ли пользе, но это дело другое. Она бы и не могла без согласия опекунского совета. Так вот. Взял я деньги и подумал про себя: осталась женщина одна с ребенком на руках, неизвестно еще, как у нее сложится жизнь, пускай хоть эти деньги, отданные в долг, останутся у нее про черный день, пусть проценты нарастают, со временем они ей пригодятся. И с тех пор я все равно что ваша сберегательная касса. Твоя мать дала мне двадцать тысяч, а сейчас за мной двадцать четыре. Видишь, сколько! И ты за это хочешь мне отплатить неблагодарностью?