Фотография на память - Андрей Кокоулин

Но почему-то то, что бродило в нем семь мертвых дней, царапало и жгло душу, само выбрало время и место.

Андрей Игоревич стукнул ручкой о стекло.

— Это самое поганое, когда так. Ладно, — он встряхнулся, услышав стук в дверь, — давай уральцев встречать.

Вадим поднялся вслед за директором.

Уральцев, как и в прошлые переговоры, было двое. Генеральный и коммерческий. Оба мужики за сорок, семейные, в свитерах домашней вязки, оба плотные, основательные, простолицые, но с хитринкой в глазах. Генеральный был бородат.

Пожали руки. Расселись.

На одном диване Андрей Игоревич и Вадим, на другом, напротив, покупатели.

— Мы бы хотели уточнить, — сразу сказал бородач, — по ассортименту и срочности…

— Конечно! — оживился Андрей Игоревич. — Без ложной скромности, у нас широчайшие наработки и связи с производителями…

Он как бы случайно задел локтем Вадима, и тот кивнул:

— Да, кроме нас посредников не будет.

— У нас склад, где все комплектуется согласно заказам…

Андрей Игоревич говорил, листал контракт, отражения уральцев кивали и улыбались, обменивались плавными жестами…

Бог знает, с чего началась последняя ссора.

Алька, раздухарившись, могла крепко припечатать словцом. У нее было много друзей, чертова прорва друзей, она все время куда-то спешила, от одних к другим, от других — к третьим, кому-то все время помогала, одалживала, дарила и не спрашивала обратно.

Она и себя дарила, ни у кого ничего не спрашивая. Потому что так было нужно. Дождь, снег, чужие депрессии, глобальные проблемы, фотографии и выставки, концерты, плачущие подруги, шумные компании, подъезды и дворики, утренние туманы и вечерние набережные — всем этим она жила.

Вернее, во все это она привносила жизнь. Веселый вихрь, бесконечное движение, немолимую поступь добра.

А Вадим хотел жить только собой и Алькой. И все. Он вообще учился жить еще кем-то.

— Аля, — сказал он тогда, — я так не могу.

— Как?

Алька любила ерошить ему челку. Прислонялась, прижималась, губы бантиком, нос в щеку, и шкрябала коготками.

Вот и сейчас, когда он подбирал серьезные слова на глупый вопрос, прижалась:

— Как не может мой хомячок? Чего он не может?

Бровь царапнуло.

— Жить вот так! — задергал плечами он. — Алька, я почти тебя не вижу.

Алька отстранилась.

— А сейчас?

Ее серые глаза, слегка меняя цвет, посмотрели на него, непонятно, отстраненно, будто через объектив.

На ней был белый с синим плащик. Шляпа в руке. Сумочка и фотоаппарат через плечо.

— Ты же убегаешь уже, — сказал он.

— Ага. Мне нужно.

— А я?

— А ты взрослый уже, чтобы бояться оставаться в одиночестве.

— Прекрасно! — увернулся он от поцелуя. — Это что, пожелание?

— Это диагноз! — объявила Алька, выбегая в прихожую.

— Ну и вали! — бросил он ей в спину. — Хоть умри!

Хлопнула дверь. Резко потемнело за окнами.

Сколько он потом не звонил, все время было занято…

— Вадим!

Пальцы Андрея Игоревича поймали Вадима за плечо, и прошлое отпустило, ушло из головы, из глаз, оборачиваясь серо-зелеными стенами переговорной.

Выжидательно смотрели уральцы.

— Что? — выдохнул Вадим.

— Да Петр Евгеньевич все настаивает на дополнительной скидке, учитывая те объемы, которые они собираются у нас заказывать, — бросив выразительный взгляд, пояснил Андрей Игоревич. — И вообще они еще не решили окончательно, стоит ли размещать заказы именно у нас.

Вадим вдруг обнаружил, что ерошит челку, как раньше это делала Алька. Никуда без тебя…

— А разве это важно? — хрипло спросил он.

— Прости, Вадим…

Бородатый уралец непонимающе сощурился. Второй уралец подался вперед. Бровь у него заломилась в удивлении.

— Разве это важно? — повторил Вадим. — Куда вам больше? Зачем? Ради чего? Близкие-то вас часто видят? Ведь это…

— Извините, — сказал Андрей Игоревич, меняясь в лице.

Он навалился на Вадима, пытаясь заткнуть ему рот ладонью, но тот замотал головой, продолжая говорить:

— …ажно. Что деньги? Куда их? Если никого нет рядом… ф-фы…

— Ай, ты…!

Андрей Игоревич, случайно укушенный, с шумом втянул воздух.

— Не слушайте его, — обернулся он к оторопевшим уральцам, продолжая хватать Вадима за лицо и прижимая его к дивану. — Он бред несет. У него трагедия. Он еще не отошел, он в тяжелом психологическом состоянии.

— Я просто… — отплевываясь от настырных пальцев, Вадим вывернулся из-под начальника и перевалился через диванную боковину на пол. — Я просто понял…

Он стянул контракт со стола и встал.

Андрей Игоревич, тяжело дыша, откинулся на спинку. Взгляд его не сулил ничего хорошего.

— Четыре часа сюда, — сказал Вадим уральцам, — четыре обратно. Эти восемь часов вы могли бы потратить на своих любимых, детей, родителей. Потому что потом… — у него перехватило дыхание. — Потом может случиться, что времени уже не будет. Совсем.

Не глядя, он сунул контракт кому-то в руки и дернул дверную ручку.

— Вадим! — попытался окриком остановить его Андрей Игоревич.

Но Вадим уже спустился по коротким ступенькам в офис.

Люди, столы, квадраты мониторов, теряя четкость, проплыли мимо. Он вышел из здания, приткнулся на углу рядом с урной.

Дурак, Алька, дурак.

Ему сделалось больно, осенняя горечь, сентябрьская, табачная, особо жгучая, забилась в горло. Алька моя, Алька.

Он согнулся у стены.

В кармане некстати задергался, разразился трелью телефон. Выключить?

— Да.

— Где ты?

Голос Андрея Игоревича был странно тих.

— На улице, у курилки, — сказал Вадим.

— Ну и представление ты устроил. Жди, — бросил директор и отключился.

Он вышел после укативших на "Ниве" хмурых уральцев. Постоял рядом, посмотрел, двигая лицом, словно перемалывая нехорошие слова.

Наконец спросил, в мятом костюме, с галстуком, намотанным на кулак:

— Что, так плохо?

Вадим, не ответив, скривился.

— На.

Пачка пятитысячных купюр, перетянутая резинкой, ткнулась Вадиму в плечо.

— Зачем? — поднял глаза он.

— Тебе же нужно? — Андрей Игоревич тряхнул пачкой. — Бери давай.

— Спасибо, — Вадим, помедлив, положил деньги во внутренний карман куртки. — А уральцы?

— Подписали, — Андрей Игоревич подмигнул и наставил палец: — Но ты у меня теперь в кабале, понял? На полтора года, не меньше.

— Ладно.

— Когда выйдешь?

— После двадцать пятого. Двадцать шестого.

— Странная дата. В смысле, не начало месяца. Впрочем, ты понял, да? В кабале.