Что человеку надо - Илья Эренбург

Газетчик на углу сказал Валье:

— Не сдадим!

Валье с жаром ответил:

— Ни в коем случае!

К Валье пришел молодой человек в кожаной куртке.

— Правительство республики постановило эвакуировать вас в Валенсию.

Валье запротестовал:

— Зачем? Мне и здесь хорошо. Я сейчас в самом разгаре работы…

— Товарищ Валье, дисциплина!.. Правительство республики не может жертвовать выдающимися умами.

Он говорил с Валье, как старший, растягивая слова и забавно выставляя вперед губы.

Перед от’ездом ученых устроили собрание. Старый рабочий говорил о культуре, о развалинах, о счастье. К Валье подвели бомбометчика Гомеса, незадолго до того Гомес подбил четыре танка. Он стал рассказывать:

— Ползешь вперед, потом ложишься…

Валье его подбадривал:

— А дальше? Интересно, очень интересно!

Гомес поправился Валье: улыбка подростка, стесняется (ректор его поздравил, а он покраснел), чуб — то и дело он приглаживает волосы, но чуб не поддается. Когда Гомес кончил, Валье спросил:

— Вы всегда таким храбрым были?

Гомес засмеялся:

— По правде сказать, каждый раз страх берет. Лежишь, а на душе скучно… Все дело в выдержке.

Шоссе на Валенсию. Вдалеке слабо ворчат пушки. Навстречу едут грузовики: это подкрепления. Бойцы весело здороваются, и Валье в ответ подымает кулак. Горы. Пусто. Ветренно. Валье рассказывает своему соседу о работе Лауса, об олигоцене, о палеотории. Тот внимательно слушает. Вдруг Валье запнулся — с кем это он говорит? Как будто профессор Санчес… Но у Санчеса очки…

— Простите, вы ведь биолог?

Сосед улыбается; под черной шляпой весело посвечивают черные глаз.

— Нет, композитор. Впрочем, это все равно…

Снова грузовики. Бойцы поют:

«Умер мой осел.Туру-туру-туру»…

Матео рассказывает Манило:

— Я в Мадриде к старику попал. Сколько у него книг! Понимаешь, все время читает.

— Мне Вальтер в Альбасете книжку дал. Это книжка!

Маноло читает, вдохновляемый звучанием слов:

— «Когда артиллерия уничтожала огневые точки противника, пехота…».

Матео говорит:

— Здорово! А у старика про другое… Я у него картинку видел, понимаешь, вроде как баран, только нос вот этакий…

Он мечтательно улыбается.

Ночью улицы Альбасете похожи на окопы. Темно, ямы, гуськом идут люди с винтовками. Кто-то кричит, что есть мочи: «Это есть наш последний»… Ледяной ветер.

В большом грязном кафе тусклая лампа расплывается среди дыма. Солдаты дремлют, разморенные теплом. Вопль (так на востоке кричит муэдзин):

Севилья, башни и ласточки,Севилья, моя отрада!

Это поет Пако — земляк и приятель Маноло. Стиснутый овчинами, старый болгарин вот уже добрый час, не отрываясь, смотрит на маленькую выцветшую фотографию.

— Es gibt ja genug Mädels auf der Weit…

— Sta bene!

— Le travail ça me connait…

— A ja jestem zdrôw, jak byk…

— Está borracho о qué?

Степан Ковалевич держит на коленях крохотную шахматную доску.

— Хочешь королевами меняться? Пожалуйста! Завтра еду назад, в Лас Росас.

— А нас перебрасывают. Твой ход. Что ты?..

Степан встал. Полетели на пол короли и пешки.

— Анте!

Анте Ковалевич не похож на брата. Степан высокий, широкоплечий, тяжелые металлические глаза, мясистый нос, седые усы. Анте лет на десять, моложе. Он худой, удивленно моргает близорукими глазами, из-под шапки выползают светлые локоны. Они расстались восемь лет тому назад. Это было в Загребе. За Степаном тогда ходили шпики. Они стояли возле освещенной витрины часовщика. Шел дождь. Степан сказал: «Шрифт я оставил Марвичу. Мать обними!» Рука была мокрой от дождя, а за мутным стеклом большая секундная стрелка кружилась по циферблату. Потом Степан уехал в Америку.

— Анте!.. Да откуда ты?

— Из Загреба. А ты?

— Я из Филадельфии.

— Трудно было выбраться. Через Сплит… Смешно, Степан, вот и встретились! Ты где?

— В четырнадцатой бригаде.

— А я в двенадцатой. Вчера из Мадрида.

— Мать как?

Анте молчит. А Пако не унимается:

Севилья, башни и вороны.Севилья, моя могила!

Вальтер говорит Степану Ковалевичу:

— Послали из Картахены двенадцатого. Ясно, что кто-то спер. Мы должны уезжать, а куда мы поедем без винтовок? Я позвонил Санчесу. Он отвечает: «Не волнуйтесь, все уладится» — наверное я попал, когда он обедал. Придется тебе с’ездить в Валенсию.

Уходя, Степан говорит:

— Брата увидишь, скажи, что я уехал.

— Какого брата?

Степан рассказывает.

— Братишка, кажется, ничего. А мать умерла.

Вальтер вдруг вспомнил: Келлер дал ему утром письмо. Когда Степан ушел, он вынул конверт. Из Парижа… Наверное что-нибудь о Луизе. Может быть, переслали ее письмо?.. Вальтер улыбнулся, но тотчас отложил конверт. Ее убили, он знает, что ее убили! Он заставил себя прочесть письмо: «Мы еще не получили ответа насчет твоей жены. Как только что-нибудь будет, — я тебе напишу»…

Стучат. Вальтер поспешно сует письмо под бумаги.

Худой, смуглый француз. Глаза у него розовые: не то он спал, не то плакал. Вальтер его допрашивает:

— Имя?

— Бланшон Жюль. Двадцать три года. Металлист.

— Был безработным?

— Нет, я у Пежо работал. Я в день сорок пять франков зарабатывал.

— Состоял в какой-нибудь партии?

— Нет. Погоди!.. В «Красном спорте» — я вратарь в команде.

— Газеты читал?

— Больше насчет кино…

— Почему приехал?

Он удивленно смотрит на Вальтера:

— Я тебе сказал — я у Пежо работал… Токарь…

— Это все?

— А что еще?

— Как решил ехать?

— Очень просто, пришел Дарю, слесарь, рассказал про Испанию. Я в кино собирался. Мы с Люси договорились встретиться возле кассы. Я ей сразу сказал: «Еду»…

— Почему приказа не выполнил?

— Я сражаться приехал, а не чистить картошку.

— Не хочешь подчиняться дисциплине, твое дело. Завтра отправим тебя домой. Можешь итти.

Он не уходит. Он смотрит на Вальтера то возмущенно, то нежно. Наконец, он говорит:

— Провинился? Хорошо, посади меня под арест. А назад я не поеду. Ты думаешь, я сдуру приехал? Я все передумал, только об этом не стоит говорить… Отошлете назад, я застрелюсь, очень просто. А я мог бы фашиста убить…

Он не выдержал и вытер кулаком глаза.

— Пошли меня к ним… С динамитом.

— Завтра обсудим, что с тобой делать. Ступай.

Француз утер пальцем нос, поднял по-военному кулак и вышел.

Вальтер прикрыл рукой глаза. Он устал: Уэска, Мадрид, бригады… На минуту все в его голове смешалось: письмо из Парижа, Степан, француз. Он бормочет про себя: «вздор!».

Пришел лейтенант Пиве:

— Ну, что, допросил мушкетера?

— Допросил. Он теперь будет и картошку чистить. Хороший парень. Я его сверлю глазами, а самого смех берет… Мальчишка! Ковалевич здесь брата нашел — в двенадцатой…

Пиве смеется:

— У меня братишка тоже просится, только молод — шестнадцать лет. Мушкетеры!

Вальтер тихо говорит:

— А у меня брат предатель.

Четыре дня спустя батальон Вальтера выступил на теруэльский фронт. Разместились в нищей деревушке. Ветер, крупа, холодно. В темных домах боязливо трещат сырые поленья. Ни вина, ни кофе, ни мяса. Одни старики остались. Одеты они постаринке — коротенькие штаны, на голове платок. Штаб помещается в бывшем доме священника. Вальтер пишет: он едва сгибает пальцы, застывшие от холода. На столе огромная церковная свеча, украшенная розанами. Прикрывшись, фиолетовой сутаной, спит майор Каншин.

Каншин приехал в Испанию вместе с Вальтером. Шутя, он отрекомендовался: «Зверь редкой здесь породы — русский беляк».

Когда-то Каншин сражался в степях Кубани. Ему было тогда двадцать три года. В знойный день молодая казачка гладила его мягкие шелковые волосы и плакала. Потом она пошла к колодцу за водой, а он уехал. Как в песнях поют — «кудри»… Теперь он лысый. Он любил тогда стихи Блока. Любил танцовать лезгинку. Потом он попал в Турцию, набивал папиросы, плавал на призы, мыл в духане посуду. В Париже он поступил на автомобильный завод — делал поршни. Он сдружился с товарищами: вместе ходили на собрания, Каншин громче всех пел: «C’est la lutte funale»… Он женился на француженке. О прошлом он вспомнил только недавно, когда товарищи заговорили про Испанию. Он сразу сказал:

— Еду. Я, так сказать, прошел школу. Могу пригодиться.

Прежде он сутулился, брился раз в неделю: все считали его растяпой. А теперь разве кто-нибудь подумает, что он простоял тринадцать лет в цеху? Как будто всю жизнь человек воевал. (Вальтер ему сказал: «Это твоя третья жизнь». Он поморщился: «Первая»).

Свеча то и дело умирает: фитиль тонет в воске. Каншин проснулся. Он смеется: