Путь самурая - Пётр Разуваев

У дверей нужного мне заведения было шумно. Только что на улицу из паба вывалилось несколько крепко подвыпивших мужчин, которым было никак не расстаться друг с другом. Расположившись прямо перед входом, вся компания весьма эмоционально обсуждала промах какого-то сэра Ричардса. Промах этот, насколько я понял по отдельным репликам, случился лет десять назад. Судя по весьма специфической терминологии, звучавшей из уст спорщиков, речь у них зашла о крикете, который издавна считался в Англии спортом истинных джентльменов. Следовательно, всё это ток-шоу вряд ли могло закончиться дракой. «Вот и ладненько», – с облегчением подумал я, живо вспоминая прошлогоднюю драку в другом пабе, когда стенка на стенку сошлись футбольные болельщики. В тот день я едва не получил бильярдным кием в глаз, но и сам весьма удачно приложился к парочке фанатов «Ньюкасла». Да, славная была заварушка… Осторожно обогнув группу любителей крикета, я потянул на себя тяжёлую дверь со вставленным в неё толстым цветным стеклом и вошёл внутрь.

Так уж было заведено, что «The Old Crown» считался старейшим пабом в Брайтоне. По крайней мере мистер Норман Армор-старший, хозяин заведения, уверял меня в этом с пивной пеной у рта. Но главным достоинством данного паба был не его почтенный возраст, ибо не существует в Англии пабов, основанных позже Рождества Христова. Главное – это публика, которая собиралась в нём на уик-энды. В начале века «Старая корона» служила местом сбора ветеранов прославленного 4-го Королевского гусарского полка, осевших после службы в Юго-Восточной Англии. С той поры прошло много лет, но эта традиция была жива и поныне. Кое-кто из стариков, и сегодня попивавших своё пиво за дубовыми столами, любил после второй пинты прихвастнуть личным знакомством с сэром Уинстоном Черчиллем. «Да, сэр, это был великий человек! А ведь я помню его простым лейтенантом!» – убеждал меня как-то мистер «Тёмное пиво», набивая ароматным табаком свою старую прокуренную трубку. Придя в тот вечер домой, я не поленился порыться в Интернете и выяснил, что сэр Уинстон Черчилль поступил на службу в 4-й гусарский полк в 1895 году. На вид мистеру «Тёмное пиво» никак нельзя было дать больше сотни лет, и, произведя в уме нехитрые расчёты, я пришёл к выводу, что старикан слегка загибает. Естественно, я не стал делиться своими выводами ни с кем из завсегдатаев «Старой короны».

Сегодня посетителей в просторном зале было намного больше, чем в обычные дни. В воздухе витал аромат множества сортов трубочного табака, пиво лилось белопенной рекой, оживлённый гул голосов перекатывался над столами. По телевизору шла прямая трансляция матча по крикету, играли сборные Англии и Австралии, и весь паб в едином порыве прильнул к экрану, громкими криками подбадривая своих любимцев. Впрочем, толку от этого шума не было никакого. Я не силён в правилах крикета, но легко смог понять, что англичане продували с треском и грохотом. Пожилые джентльмены за столами вели себя как дети, разве что, вместо того чтобы утирать слёзы горечи платочками, они обильно смывали их виски и пивом. Словом, вечер был в самом разгаре. Заметив у стойки сержанта Локсли, одетого в яркую красную рубашку, я приветливо помахал ему рукой, получив в ответ ослепительную, хотя и несколько виноватую улыбку. Не вставая со своего места, Локсли при помощи рук и мимики изложил мне последние новости. Как и следовало ожидать, моя суровая экономка сдержала своё слово и не преминула уведомить миссис Локсли о проступке её сына. После чего бедняга сержант, похоже, получил от матушки по тридцать первое число. Я прикладывал много сил, стараясь влиться в местное общество, даже начал посещать здешнюю церковь, а на прошедшее Рождество разослал небольшие подарки всем своим соседям. Миссис Локсли достался набор садовых инструментов, и с той поры её мнение обо мне улучшилось до возможного предела. Неудивительно, что её сыну было неудобно меня арестовывать.

С сожалением пожав плечами, я ещё раз улыбнулся сержанту и начал протискиваться к своему любимому столику в дальний конец зала. По пути мне приходилось несколько раз останавливаться и выслушивать соболезнования знакомых по поводу дневного происшествия. Мистер Армор-старший, лично стоявший сегодня за стойкой, даже предложил налить мне порцию виски в качестве утешительного приза. Наконец мне удалось добраться до заветного столика, уютно стоявшего в углу под картиной, в красках изображавшей героизм 4-го гусарского при взятии Малакандского перевала. Как это было на самом деле, история умалчивает, но физиономии у туземцев, противостоящих гусарам, на картине получились просто зверскими. С облегчением плюхнувшись на стул, я стянул с себя тёплую куртку и поправил пиджак, скрывая проступившую из-под тонкой ткани кобуру.

– Добрый вечер, Эндрю, – приветствовал меня уже сидевший за столиком человек, с мягкой улыбкой наблюдая за моими манипуляциями. – Мне кажется или вы и впрямь носите с собой пистолет?

– Вам кажется, Чарльз, – улыбнулся я в ответ. – Добрый вечер.

Пожилой улыбчивый джентльмен, сидевший напротив меня, был, пожалуй, единственным человеком в этой стране, которого я смог бы назвать своим приятелем. Чарльза Л. Доджсона я знал уже год, и за всё это время его общество мне ни разу не прискучило. На вид этому человеку было около шестидесяти лет, и выглядел он для своего возраста совсем неплохо. Высокий, крепкий, скорее жилистый, нежели мускулистый, загорелое лицо, густые седые волосы, острый, проницательный взгляд. Профессия и социальный статус этого человека оставались для меня загадкой, но в том, что он именно «сэр Чарльз», сомневаться не приходилось. Достаточно было послушать, как он говорит. Этот мягкий выговор, свойственный лишь выпускникам Итона, отметал последние сомнения в наличии у него «старого школьного галстука». Одевался он очень скромно, но эта обманчивая простота мало кого могла ввести в заблуждение. Я неплохо разбирался в подобных вещах и мог спорить на медный пенни, что сегодняшняя сорочка Чарльза была родом из «Turnbull and Asser» и стоила не меньше пары сотен фунтов.

Познакомились мы с Чарльзом благодаря моему увлечению литературой. Примерно год назад, когда я всерьёз решил покончить с прежним образом жизни и стал подыскивать себе какое-нибудь занятие, под руку мне попались «Кентерберийские рассказы» Чосера. Затрудняюсь сказать, о чем именно я тогда думал и где в тот день блуждал мой здравый смысл, но факт остаётся фактом – я твёрдо решил перевести Чосера на японский язык. Рассуждал я примерно так: японский, наряду с русским и французским языками, является для меня родным. Английский я также знаю практически в совершенстве. Наличие литературного таланта даже не обсуждалось, и воплотить эту идею в жизнь казалось мне делом элементарным. Во всяком случае, до тех пор, пока я не приступил к этому делу вплотную. Дальше начались сложности, после них – трудности, а затем наступил этап, который обычно характеризуется ненормативной лексикой. Целыми днями я слонялся по дому, изводя миссис Дакворт и грязно ругаясь на всех языках, которые так недавно казались мне родными. После недели, проведённой подобным образом, меня осенила ещё одна мысль (забегая вперёд, скажу, что эта мысль оказалась на поверку гораздо лучше первой). Я решил, что в моих неудачах виновато отсутствие вдохновения. А где можно вдохновиться духом и поэтикой Чосера сильнее, чем в Кентербери? В результате я, как последний турист, весь следующий день прошлялся по этому бесспорно красивому, но удивительно скучному городку; с риском для жизни пообедал в мексиканском ресторане; посетил Кафедральный собор, на ступенях которого был убит Томас Бекет, и послушно обошёл местный музей восковых фигур, следуя за группой французских школьников. После чего на меня снизошло просветление. Навсегда покинув музей, я скорым шагом направился в ближайший паб, дав себе твёрдое обещание никогда в жизни не притрагиваться к переводам. Я как раз собирался заказывать вторую пинту, когда рядом со мной к барной стойке подсел высокий пожилой англичанин. Традиционно обменявшись соображениями насчёт погоды, мы разговорились, и где-то между второй и третьей пинтой пива мой сосед решил поинтересоваться моим мнением о Чосере и его «Кентерберийских рассказах». Тут-то и наступил «момент истины»! Долго сдерживаемое мною разочарование хлынуло на беднягу проливным дождём.

Вот так, жалуясь на творческий кризис и запивая несостоявшуюся карьеру переводчика пинтой доброго английского эля, я и свёл знакомство с Чарльзом Л. Доджсоном. В немалой степени нашему сближению способствовало хобби пожилого англичанина – он оказался страстным садоводом. Хотя понятие «садовод» не совсем точно определяет увлечение Чарльза. На самом деле его интересовали только бонсай – живые маленькие деревца, сохраняющие все пропорции оригинала. Нужно сказать, что я неплохо разбирался в этом искусстве. Старый Ёсида Коцукэ, служивший у нас в Осаке садовником, считался одним из лучших в Японии мастеров бонсай. Коцукэ-сан стал моим Учителем, когда мне было всего пять лет, и как-то само собой получалось, что учил он меня всему, что умел сам. В том числе – выращивать миниатюрные криптомерии, тисы, гинкго и сливы умэ. Уже в десять лет я мог с одинаковой лёгкостью убить человека и вырастить классический бонсай в любом стиле. И хотя все последующие годы я в основном совершенствовался как «терминатор», кое-что из искусства созидания бонсай ещё хранилось в моей памяти. Этого багажа оказалось вполне достаточно, чтобы дать несколько полезных советов мистеру Доджсону, завоевав тем самым его признательность и вызвав искренний интерес к моей персоне. А когда я сказал, что в настоящий момент проживаю в Брайтоне, Чарльз и вовсе расцвёл. Оказалось, что этот городок является для него едва ли не главным во всём Соединённом Королевстве. Его покойная жена была уроженкой Брайтона, здесь они познакомились и провели самое лучшее время в своей жизни. После смерти жены Чарльз унаследовал дом на Eastern Road и, несмотря на то что уже много лет проживал в Лондоне, старался как можно чаще приезжать в Брайтон. «В погожие весенние дни нет ничего лучше, – утверждал мистер Доджсон, – чем сидеть в плетёном кресле на набережной, закутавшись в тёплый плед, и, попивая горячий чай, смотреть на нескончаемые шеренги волн».