Война - Михаил Горбов

— Не стреляйте, — тихо сказал капитан. — Машинист наш.

Несколько немецких солдат спрыгнули из переднего вагона на балласт. Они были в тридцати метрах от нас.

— Дайте очередь по немцам.

В этот же миг отвратительный, жестокий и стрекочущий звук пулемета разорвал тишину. Несколько немцев упали, один бросился бежать прямо на нас. Его схватили и повалили на землю. Кто-то ударил его по голове прикладом. Изо рта его разом хлынула какая-то черная кровь. Из вагонов в это время стали, подняв руки, выпрыгивать немецкие солдаты.

— Не стреляйте, не стреляйте! — орал капитан.

Никто и не стрелял. Держа руки над головою, к нам подходил немецкий лейтенант. Его солдаты, повернувшись к нам спиной, стояли с поднятыми руками вдоль вагонов. Два наших солдата вязали руки машинисту.

— Мы не вооружены, — сказал лейтенант, — и сдаемся.

Никто, конечно, ничего не понял. Его связали по рукам.

— Что, сволочи, попались? Здорово форсу дали?

Я, как единственный говорящий по-немецки, подошел к лейтенанту и предложил ему совершенно глупый вопрос, а именно: куда он едет. Обрадовавшийся немец начал мне быстро что-то объяснять. Но нас перебил пехотный капитан.

— Что же вы, батюшка, не сказали, что брешете по-ихнему? Спросите его, куда его благородие собирается. Да скажите, что если на небеса, то недолго ему ждать.

Я перевел, но не совсем точно. Не хватило смелости сказать человеку, что его сейчас расстреляют.

— Ах, в Германию, голубчик? А где она, эта Германия?

Я опять перевел.

— В этом направлении, — с наивностью отвечал немец.

— А, так-так-так. Ну вот, вы им, голубчик, скажите, что мы их не звали и не удерживаем. Пусть идут в свою Германию. Она, эта их Германия, у меня вот где сидит, — он показал себе на шею. — Пусть идут и торопятся, а башмачки, да и шинелишки свои пусть нам оставят. У меня в роте русские солдаты по морозу босые ходят.

Как я мог сообразить, наш капитан имел к немцам страшную злобу. Переводить всего я не стал, а просто передал, что их не тронут и что они могут идти куда хотят, но оставив нам сапоги и шинели. Удивленный немецкий лейтенант что-то хотел было сказать. Но, видя, что его распоряжение не исполняется немедленно и беспрекословно, наш капитан вдруг озверел:

— Не хочешь слушаться, — заревел он на чистом немецком языке, — так я вас как собак сейчас всех перевешаю! Снимай сапоги, паршивая немецкая свинья! Довольно вас тут видели! А вы что не переводите, что я вам говорю? С ними пройтись хотите?

Я был столько же поражен, сколько растерян.

Уже возвращаясь домой, капитан говорил мне, почти прося прощения, что молод я еще, чтобы людям о смерти говорить, что, Бог даст, никогда этого и говорить не придется.

И поздним ноябрьским вечером, босые, без шинелей, без провианта, в чужой враждебной стране пошли эти несчастные люди на голодную, холодную или лютую смерть.

Вот откуда были у нас немецкие бомбы. Вот откуда достались нам, самим голодным и неодетым, чужие мундиры и наш русский хлеб: поезд был полон провианта и оружия.

Дни шли быстро. Был уже декабрь и стояли лютые морозы. С фронта приходили самые разнообразные слухи, и составить себе картину того, что происходило на самом деле, было действительно трудно. Но общее мнение было, что Красная армия дерется упорно и что победить ее и с нею остановить революцию не так-то просто. Однако в тех местах, что мы занимали, все устраивалось, так сказать, к лучшему. Везде, куда мы приходили, население встречало нас восторженно. С нашим приходом кончался произвол красных, мы несли с собой старый, всем известный порядок вещей. Старые формы царского времени имели прежний престиж.

Хуже было с казаками. К себе они нас не пускали, как не пускали и красных. Оставаясь пока что как бы вне гражданской войны, они не давали нам уверенности в их преданности нашему делу, преданности старому режиму. С этой неясностью их желаний наш левый фланг был открыт. В любую минуту казаки могли пропустить к себе красных, и тогда мы оказались бы окруженными и отрезанными от моря, единственного нашего спасения в случае военных неудач. Так оно потом и случилось, но меня тогда уже в армии не было. Вся Южная армия была окружена и погибла, кроме тех, кто раньше ее оставил, и части летчиков, улетевших на аэропланах, имевших еще немного бензина.

А мы все продвигались на север, угрожая уже самому Воронежу. Шли, упоенные нашими успехами. Фронт расширялся, и надо было повсюду оставлять хоть небольшие гарнизоны. И вот пришла пора, когда добровольцев стало не хватать. Армия начала пробовать мобилизовывать молодых мужчин, но как ни хорошо встречали нас повсюду, куда мы приходили, а на мобилизацию население откликнулось очень неохотно. Причиной тому был страх расправы красных с населением в случае неудачи. Мы-то были пришлыми людьми, а коренное население с основанием опасалось попасть в худшие трудности в случае разгрома армии и ее ухода.

И вот было получено приказание из штаба армии — не считаться с трудностями и забрать под ружье мужчин, способных носить оружие. Сразу же отношение к нам переменилось. Нас стали бояться, а казаки — прямо и враждебно относиться к нам. Но в то трудное и суровое время считаться с чужими страхами нельзя было. При первой попытке не подчиниться нашим распоряжениям командующий 1-й армией Николай Иудович Иванов отдал приказ о примерном наказании. Может быть, иначе тогда и нельзя было поступить, даже, наверное, нельзя было избежать жестокости, но все же слух о спаленном селе, не желавшем подчиниться, не принес нам ничего хорошего. Помню этот страшный пожар, помню всю ненависть его жителей к нам. Долго из окна нашей избы мы смотрели на полыхающий огонь, на то, как перепуганное население растаскивало свое добро. На следующий день мы уходили дальше из этого местечка. Со злобой смотрели на нас крестьяне этого села, и не думаю, чтобы мы их приблизили к себе. Мобилизация, конечно, не удалась, и только самые верные России люди пошли за нами, бросив и свое добро, и свои семьи.

Хочется мне тут рассказать о моей последней стоянке в Южной армии. Стояли мы в большой избе казака. Было нас человек восемь, и с казацкой семьей было и тесно и грязно. Ночи напролет плакал грудной ребенок, и так продолжалось много ночей. Чем этот ребеночек был болен, мы не знали, но его трясло с утра и до вечера. Приходил его осмотреть наш отрядный фельдшер и ничего не мог определить, ничем не смог ему помочь. И вот как-то раз пришел к казаку его отец, старый-престарый человек. Поговорив с отцом этого ребеночка, он подошел к нему, взял на руки и чуть-чуть повернул ему головку. Есть поговорка: что болезнь как рукой сняло. И действительно, плач сразу оборвался, и с этого времени ребеночек стал и есть хорошо, и перестал, главное дело, трястись. Старик вправил ему слегка вывернутый позвонок на шее, давивший на спинной мозг.