Фавориты Екатерины Великой - Нина Соротокина

В декабре 1757 года у Екатерины родилась дочь. Её нарекли Анной в честь покойной матери Петра — Анны Петровны, герцогини Голштинской. Рождение девочки праздновали очень широко. На одном из куртагов за ужином Пётр, в подпитии, конечно, позволил себе бестактность, сказав во всеуслышание: «Бог знает, откуда моя жена берёт свою беременность, я не слишком-то знаю, мой ли это ребёнок и должен ли я принимать его на свой счёт». Пётр был очень близок к истине, но Екатерина пишет об этом с обидой. Молва приписывала отцовство Анны Понятовскому. Бедная девочка умерла двух лет от роду.

Роды были трудными. Как и в первый раз, Екатерина страдала от одиночества и заброшенности. И всё-таки молодой компании удалось прорваться в её покои. Екатерина сказала Владиславовой, что рано уснёт, и та оставила её в покое. Здесь компания и просочилась — три дамы и Понятовский.

И надо же такому случиться, чтобы в этот поздний час с визитом пожаловал сам глава Тайной канцелярии, «оракул», как его называли, — Александр Иванович Шувалов. Екатерина приняла его лёжа в постели. По счастью, в спальне за занавесом и ширмами находился маленький кабинет. В нём и укрылась спешно весёлая компания. Шувалов исполнял при дворе должность генерал-фельдцейхмейстера, то есть отвечал за фейерверки. Готовилось новогоднее празднество, и он явился к великой княгине посоветоваться относительно его устройства. Шувалов показывал план, Екатерина зевала и тёрла глаза, якобы со сна, а за занавеской в тесной комнатёнке беззвучно давились от смеха весёлые гости.

Когда Шувалов ушёл, выяснилось, что от пережитого волнения все страшно проголодались. Были призваны слуги. Им велено было принести много разнообразных блюд. Как только кушания появились на столе, молодёжь вышла из-за занавески и набросилась на еду. «Признаюсь, этот вечер был одним из самых шальных и самых весёлых, какие я провела в своей жизни. Когда проглотили ужин, я велела унести остатки еды также, как её принесли. Я думаю только, моя прислуга была немного удивлена моим аппетитом».

Начало 1758 года ознаменовалось очень важным событием — 14 февраля великий канцлер Бестужев был отставлен от должности и арестован. Его отставка готовилась не менее двух лет, императрица давно не находила с канцлером общих слов как в делах политических, так и в личных. Одной из серьёзных претензий, если рассуждать очень начерно, было «преступное» потворство генералу Апраксину, главе русской армии. Апраксин, сам того не ожидая, выиграл у Фридриха битву при Гросс-Егерсдорфе, но не воспользовался победой, не взял Кёнигсберг, а позорно отступил. Апраксин тоже был арестован, и только внезапная смерть спасла его от суда.

И в Петербурге, и за границей пошли слухи о предательстве. Екатерина узнала об аресте канцлера из записки Понятовского и, по её словам, «так и остолбенела». Кроме Бестужева были арестованы: Елагин, бывший адъютант графа А.К. Разумовского, Ададуров, когда-то учивший Екатерину русскому языку, а теперь служивший у Бестужева, и ювелир Бернарди. Екатерине было из-за чего волноваться. Понятовский был дружен с Елагиным. Кроме того, у неё самой были личные отношения с Бестужевым. Их неприязнь друг к другу давно канула в Лету. Они тесно общались, более того — переписывались.

Письма — это всегда улика. Из-за них Екатерина места себе не находила. На следующий после ареста Бестужева день голштинский министр Штамбке, как обычно докладывая Екатерине о последних событиях в герцогстве, как бы между делом сообщил, что получил от Бестужева записку. В ней канцлер просил передать Екатерине, что успел сжечь все опасные бумаги. Екатерина перевела дух. В огонь пошли и её письма. Мы никогда не узнаем их содержания, но совершенно очевидно, что они могли серьёзно скомпрометировать великую княгиню. Новый удар — у Бестужева была найдена записка от Понятовского, записка совершенно невинного содержания, но при создавшейся ситуации — всё в копилку. Русский кабинет потребовал у Польши официальной отставки Понятовского. Штамбке, голштинский министр, за связь с Бестужевым уже был отставлен и выслан.

В апреле и мае этого года состоялись два очень важных разговора императрицы с Екатериной, решившие дальнейшую судьбу последней. К этому времени поведение и Петра, и Екатерины совершенно вывело Елизавету из себя. Великий князь пил и вообще вёл себя непотребно, великая княгиня излишне вольничала, кроме того, вмешивалась в политические дела, что было не по чину. Словом, у императрицы накопилось столько претензий к наследнику и его супруге, что она в запальчивости сказала — а не выслать ли эту парочку в Европу (так сказать, по месту жительства)? Екатерина знала об этом и восприняла слова Елизаветы как реальную угрозу.

Теперь о великолепной интриге, которую сплела Екатерина и которую с блеском выиграла. Всё началось вполне буднично. Екатерина хотела поехать в театр на русскую комедию. Там она собиралась встретиться с Понятовским. Встреча эта была крайне необходима. В театр по этикету ей полагалось ехать со своими фрейлинами. А Пётр не любил русской комедии. Он предпочёл в этот вечер провести с этими же фрейлинами дома. Одна из них, Елизавета Воронцова (сестра известной Дашковой), была его любовницей.

Екатерина подробно описывает этот вечер в своих «Записках». Супружеская сцена, «он был в ужасном гневе, кричал, как орёл, говоря, что я нахожу удовольствие в том, чтобы нарочно бесить его…» Слово за слово, наконец, Пётр запретил давать Екатерине карету. В дело как-то боком вмешался Александр Шувалов. Что-то он там блеял: мол, нельзя идти против воли великого князя, но Екатерина сказала ему, что напишет письмо императрице и расскажет об этом безобразии. В театр она всё-таки попала (без фрейлины Воронцовой), а ночью исполнила свою угрозу — по-русски написала письмо императрице. В нём она описывала свою трудную жизнь, невозможность общения с собственными детьми, ужасные отношения с мужем, добавила, что так больше жить не может, и умоляла отпустить её на родину: «…я проведу остаток дней у моих родных, молясь Богу за Вас, за великого князя, за детей и за всех тех, кто мне сделал добро или зло…» Письмо её передал императрице Шувалов, и вскоре сообщил, что «императрица вызовет вас для разговора — ждите».

Императрица не торопилась с разговором, а между тем дала отставку верной дуэнье Екатерины — Владиславовой. Когда-то дуэнья была врагом, теперь стала другом. Это была «последняя капля». Екатерина дала волю слезам. То есть она плакала и плакала, её утешали, но не могли утешить. Пришла утешать великую княгиню и её камер-юнгфер — Шарогородская. Искренне печалясь за Екатерину, Шарогородская предложила помощь: «Мы все боимся, как бы вы не изнемогли от того состояния, в каком мы вас видим; позвольте мне пойти сегодня к моему дяде, духовнику императрицы и вашему; я с ним поговорю и обещаю вам, что он сумеет так поговорить с императрицей, что вы этим будете довольны». Камер-юнгфер выполнила своё обещание. Дядя, он же духовник, посоветовал Екатерине сказаться больной и просить, чтобы её исповедовали.