Орфей - Николай Полунин

Как ни считать, а все это было детство и, вне зависимости от скоропалительных женитьб, юность.

Все быстрее скакали цифирки на табло, бежали по золотым усикам электроны, в скорости света прибавлялось нулей. Мир приобретал иные краски, неудержимо накатывалось то, что давным-давно названо Ее Величеством Судьбой.

И в один из дней он горько пожалел, что никогда не верил в Бога. В одного - или многих сразу, все равно.

***

Еще более странным было то, что я проспал. Краешек солнца сквозь перекрестье рам добрался до трехтомника Монтеня на третьей снизу полке, а значит, - четверть восьмого. Как это я так?

Я вспомнил имя, которым мне представился Кролик. Михаил Александрович Гордеев, вполне нормально. Вряд ли настоящее. Гордеев перелистывал снятую с полки книгу.

- "Сперва металл на тяжесть ты попробуй. Затем взгляни на блеск. Затем на зуб возьми. И лишь пройдя три испытанья, он золотом назваться может". Он взглянул на меня, проснувшегося, поставил книгу на место. - Интересные стихи.

- Почему вы меня не разбудили?

- Сам только глаза открыл. Хорошо у вас спится. Спокойно, В деревянных домах всегда так.

- Не всегда. - Я прикусил язык. Нечего с ним разговаривать, с Кроликом. Я все еще находился во власти удивительного сна. - Как поедем? И когда? На утренний мы опоздали, теперь до восьмичасового ждать. Выходить в семнадцать. На всякий случай.

- Ну, зачем же нам ждать, - добродушно сказал Гордеев. - Ждать - что может быть хуже. Только догонять...

Он вытащил из внутреннего кармана своей лайковой куртки плоский приборчик, нажал несколько кнопок. Ага. Угрюмо хмыкнув, я пошел на крыльцо. Вернулся, умытый, а Гордеев вновь стоял у полок.

- "А что сверх всего этого, сын мой, того берегись: составлять много книг - конца не будет, а много читать - утомительно для тела", процитировал он из мягкого томика с папиросными страницами. - Прекрасный девиз для литератора! И закладка здесь, смотрите-ка. Перечитываете на сон грядущий? Для укрепления?

- Подумаешь, закладка, - сказал я сварливо. - Там их сотни две, закладок этих.

- Поглядите, ничего я не забыл?

Он уже собрал мой чемодан, прекрасно ориентируясь, где что лежало, что следует взять. Я по инерции вновь удивился

- А вот еще... - В руках у Гордеева была следующая книга. - "И наконец..."

- "И наконец, одни философы называются физиками, за изучение природы, другие - этиками, за рассуждения о нравах, третьи - диалектиками, за хитросплетения речей", - сказал за него я заложенную цитату. - Диоген Лаэрций. Слушайте, может, хватит развлекаться? Поставьте книгу на место. Что вы там вызвали?

- Транспорт Неужели вы думаете, что я без транспорта?

- Не иначе, вертолет. По всем законам жанра должен быть вертолет. А перед ним погоня. С автоматными очередями, визгом покрышек и лохмами рыжего огня на перекувыркивающихся автомобилях.

- Ну нет, - Кролик уже откровенно смеялся, - хватит с меня вертолетов. Перекусить перед дорогой мы успеем. Машину я в километре оставил, но пока они проберутся...

- Молодцы?

- Как без них. Не сердитесь. Давайте позавтракаем, я без вас не стал. Выпьете граммульку или?..

Я демонстративно налил себе из закопченного чайника черного брусничного отвара. Без сахара. Мой здешний чай.

- А-а, - сказал Гордеев. Сам он, к моему огромному изумлению, наполнил кружку до краев двенадцатилетним "Джонни Уокером", подмигнул мне, выпил медленными глотками, как воду. Снова подмигнул. - Вы уж меня простите, Игорь. Это я в порядке аванса вам. За грядущие бои, в которых не смогу, к сожалению, поучаствовать на вашей стороне лично. Ну-с, еще одну. Все повеселей будет...

Я, разумеется, не понял, что он хотел сказать, и молча смотрел, как он расправляется со второй такой же кружкой. В четырехгранной бутыли осталось совсем на донышке. Вот это Кролик! Потом он снял со стены свою сумку и стал собирать в нее не допитое и не доеденное нами. Ничего не забыл и тут - даже пустые банки и обертки. Подотчетное там у них, что ли? Но я, как мне показалось, догадался, зачем он все собирает. Не хочет оставлять следов своего пребывания. Отпечатки пальцев с кружки, книг, прочего тоже будет стирать? А как насчет запаха?

Гордеев не стал стирать отпечатки. Со стороны заброшенной дороги раздался гудок. Автомобильный.

- Присядем на дорожку? - Не дожидаясь меня, Михаил Александрович уселся вполоборота, так что я видел его розовый, налившийся не то от виски, не то от хозяйственных усилий затылок.

Я тоже опустился на чемодан. Наверное, я должен был сейчас что-то такое испытывать, но ничего не было. Уподобившись только что лазившему по цитатам Гордееву, я вспомнил: "Конец твоего мира приходит не как на произведении искусства..."

И что-то там еще. "Его приносит паренек-рассыльный..." Конец моего мира. Моей второй, здешней жизни. Будет ли третья? Третья... Что же я такой пустой?

С дороги опять посигналили. Не терпится им. Не пер Михаил Александрович на себе свою замечательную сумку, не надрывался.

Я запер Дом, как всегда, уходя надолго, на два замка, и ключи засунул на сухое место под крыльцом. Дорожка к роднику, которую я начал мостить чурбачками, поставленными на попа. Огород. Набитый на две зимы вперед стог дров. Мои планы, бесхитростные достижения, которыми я еще вчера только и гордился. Дом. Я взглянул назад. Ничто не изменилось в Доме из-за того, что еще один из его временных хозяев покидает его. Не так ли уходили все они, прежние, кто не умирал прямо в нем?

Не знаю, можно ли назвать это новым знанием, что открылось мне здесь, но я вдруг начал понимать их всех, моих предшественников (краткие перекупщики не в счет), кому Дом давал приют и защиту. Их историй я так и не сумел прояснить при своих редких заходах в ближайшие деревни, и один-единственный раз - осторожными справками в райцентровском краеведческом музее. Память здешних жителей простиралась от силы на одно поколение дальше памяти горожан, а Дом был много старше. В музее не знали. У доживающих век бабок в полумертвых деревнях не осталось никаких баек-сказок. Ничего.

Но те, кто приходил в Дом со своим смятением и горем, кому находилось в нем отдохновение, краткое ли, долгое, как повезет, - они были. Я так же убежден в этом, как и в том, что наше прощание с Домом не навсегда. Даже что надолго.

С Гордеевым мы обогнули заросли можжевельника. Я собирал под его кустами подосиновики, далеко не ходя. Увидел я, на чем Михаил Александрович прикатил. Не очень разбираюсь в иномарках. Здоровенное чудовище на высоких огромных колесах, цвет самый пижонский, ярко-фиолетовые чернила.

- Михал Алексаныч!..

Рыжий молодец в каскетке выглядит обеспокоенным. Меня вообще взглядом не удостоил, сразу кинулся к Гордееву, словно тысячу лет не видались. Пока у них происходит тихий разговор, я смотрю на двух других. Куртки, кепки, стрижки. Этим сказано все. Смешно.