Хазарат - Андрей Волос

И — пошло-поехало, закрутилось, завертелось!.. Люди, люди, люди!.. кто откуда!.. кто с чем!.. Черные, светлые, кареглазые, синеокие, весельчаки, печальники, тот с угрюмостью, этот с наколочкой, тот до водочки горазд, этот до сладкого, один — певун, от гитары не оторвать, другой сядет в угол — и сидит, а спросишь — озирается, будто курицу украл. Должны были бросить лучших, а получилось — всяких, потому что кто ж своего лучшего отдаст, коли можно, наоборот, от худшего избавиться? По идее, все добровольцы — да только воля у каждого своя, и поди еще разберись, добрая она или нет. Всех запомни, каждому в душу влезь, представь себе в точности, чего от него ждать, а чего жди не жди — ни черта не дождешься.

Три недели Брячихин недосыпал, недоедал, осунулся, потемнел с лица; никогда не думал, что такая хлопотная вещь — формирование.

Но хорошо ли, плохо ли, гладко или через силу, а деваться некуда, с приказом не поспоришь. Не прошло и месяца, как полностью укомплектованный батальон прибыл в Чирчик.

А еще через два с лишним месяца оказался здесь — на Шафдаре.

— Раджабов, переведи афганцам: пусть их группа вперед идет!

Раджабов вступил в переговоры. Оказалось, афганский лейтенант не хочет вести свою группу вперед.

Розочкин вспылил:

— Что?! Это их война, а не наша! Это мы им братскую помощь оказываем, а не они нам!

Упрямая река долго пилила серо-желтый песчаник, чтобы в конце концов рассечь гору узким каньоном. Через сто метров тропа прижалась к скальнику. Рота змеей ползла по каменной щели, то и дело переваливаясь с одного берега на другой: каждый боец в отдельности совершал эти ежеминутные переправы где единым махом, где с одним или двумя промежуточными перескоками на мокрые скользкие камни — и всякий раз несколько человек, гремя железом и нещадно матерясь, рушились в ледяную воду. Двоих понесло. Испуганные и мокрые, они выбрались на берег метрах в шестидесяти ниже. Один тут же поспешил за своими, другой сел на камень и неспешно принялся выливать воду из сапог.

Солдаты взбирались на валуны, спрыгивали, карабкались на следующие. Розочкин чувствовал сосущее беспокойство — порядок движения роты утратил последнее подобие боевого, прописанного в уставе. Он с неприятным чувством смотрел вверх: ему казалось, что почти отвесные стены каньона сходятся с высотой — вместо того, чтобы, как это обычно бывает, немного отдалиться друг от друга. В сущности, ничего не стоило бы сейчас закидать роту гранатами с края обрыва… Он отогнал нелепую мысль — обрывы перетекали в такие крутые склоны, что подобраться сверху смог бы разве что ангел.

Еще метров через двести пятьдесят ущелье неожиданно раздалось вширь.

Внимательно осматриваясь, группы одна за другой пробирались в горловину.

Тропа выбегала на почти ровную площадку величиной немногим больше футбольного поля. Справа и слева уступами поднимались небольшие, заросшие травой терраски — с одной стороны к скальному обрыву, с другой — к пологому холму.

«Метров сто превышения», — механически отметил Розочкин, внимательно оглядывая склоны в бинокль.

За холмом тоже вздымались скалы. Река бежала посередине — здесь она, перед тем как нырнуть в узкую горловину каньона, текла тихо, спокойно струилась, не бурля и не пенясь.

Легкий ветер, вырываясь из одной теснины и целя в другую, тревожил сочную траву.

Он отнес бинокль в сторону и набрал полную грудь душистого воздуха.

На каменистом склоне расположилась семейка каких-то цветов. Сейчас их лепестки были еще туго сомкнуты, но пространство уже легонько погуживало — в котловине было тепло, и насекомые летуны чертили спозаранку первые круги и петли.

«Благостное место!» — подумал Розочкин, почувствовав смутное сожаление: эх, кабы не война!..

Солдаты тоже повеселели.

Он шагал за ними, собираясь в скором времени дать команду к отходу и уже не чувствуя досады: должно быть, и впрямь благостное место, успокоило мятущуюся душу… Сбежали два душмана… были да сплыли. Ну и черт с ними. Нужно проверить ущелье? — нужно. Вот и проверили: никого. Ищи ветра в поле: промчались, как зайцы, да и нырнули в заросли ущелья на противоположном борту этой чудной долинки.

Можно возвращаться.

Вспыхнула алым верхушка дальней горы — солнце наконец дотянулось до нее лучами.

И в эту самую секунду на склоне холма что-то тускло блеснуло.

ОЖИДАНИЕ

— Ты, значит, это вот, Ковригин. Будете осуществлять наблюдение. И прислеживать за союзниками… что у них там, значит, делается.

Задачу Брячихин ставил недовольно и как-то невнятно: казалось, он сам не понимает, зачем у него отобрали трех бойцов и с какой целью они должны загорать возле афганского поста, вместо того чтобы со всей ротой сконцентрироваться на выполнении поставленной боевой задачи.

Лейтенант досадливо сморщил лоб под каской и, подводя черту, решительно махнул рукой:

— А в случае чего действовать, значит, по обстоятельствам!

Через пять минут первая рота растворилась в утренних сумерках.

Артем выбрал местечко под скалой метрах в сорока от берега: и расположение батальона хорошо будет видно, и афганский пост, и ручей, выбегающий из широкого, разложистого устья ущелья.

Вытащил две спички, одну сломал, зажал в пальцах:

— Тяните.

— Чо это? — насторожился Алымов.

Прямчуков молча потянул — длинная.

— Рядовой Алымов! — Артем продемонстрировал оставшийся на его долю обломок. — Приказываю занять наблюдательный пост метрах в ста правее. Понял? Вали туда… вон где валуны. Там и кустики как раз, укроешься.

— Зачем? — заныл рядовой Алымов. — Тут ништяк! Давай уж вместех, чо ты! А располземся — слышь, как пить дать по одному перережут!

Так он всегда говорил: не «вместе», а «вместех». Деревенщина московская…

— Разговорчики! Очко сожми, чтоб не так играло. Исполняй. Через пару часов сменю.

Алымов с ворчаньем поправил амуницию, по-собачьи встряхнулся и, взяв автомат на изготовку, двинулся к указанному месту; шагал пригибаясь, часто оскальзывался и громыхал сапогами. Тот еще ходок — вечно запинается…

Вообще-то Артем к нему хорошо относился. Отчасти, может быть потому, что Алымов оставался одной из тех немногих ниточек, что все еще связывали его с Москвой.

Встретились они на сборном пункте — то есть в эпоху, представлявшуюся ныне чем-то вроде истории Рима: говорят, что было… сам читал… но как-то не верится.

В гулких помещениях с голыми нарами в два ряда и пронзительным запахом хлорки стоял вокзальный гул — многие толклись тут дня по четыре, кое-как кемаря и пропитываясь чем бог послал, кое-кто и неделю дожидался сбора и отправления.

Алымова Артем приметил в одной из тех двух групп, в которые скучились самые приблатненные. В обеих верховодили какие-то мордовороты. Время от времени между ними проскакивала искра, начиналась перепалка, мордовороты матерно перекрикивались, рассыпая чудовищные угрозы, но до драки дело не доходило. Алымов там был в своей тарелке: то со всеми вместе гоготал чьим-то россказням, то сам плел байки (то и дело вскрикивая вперебив самому себе, чтобы удержать ускользающее внимание: «Слышь? Не, ну ты слышь?»), то вдумчиво толковал про своего брата-сидельца, то дорывался до гитары (дребезжащий инструмент шел в очередь: певцов больше слушателей) и тогда ныл заунывным речитативом, не совсем уверенно бренча по струнам:

Лифт, лифт, лифт! — умная машина,Лифт, лифт, лифт! — ходит без бензина!В лифте можно катануть,В лифте можно гробануть,В лифте можно девку

«На первом этаже она молчала, а на втором еще не отвечала!..» — Гнусавя, менестрель с фиксой постепенно добирался до восьмого, где между ним и неосторожной посетительницей лифта все слаживалось наконец самым упоительным образом.

Почему-то Артему поначалу приметилось, что Алымов без часов. Но уже к вечеру какими-то плохонькими обзавелся. А утром следующего дня, когда ненадолго отстал от своей шоблы и подсел к Артему, часы у него оказались совсем серьезные — даже с небольшим квадратным окошечком, где вылезали сокращения дней недели. «Во блин, — пожаловался Алымов как бы в пространство. — Ну ты смотри, а. Хер знает чо делают!..» — «Что?» — не понял Артем. «Да вот, говорю, часы-то… чо налепили, козлы?» Оказалось, дело в названиях дней. Артем от нечего делать перечислил ему все эти sunday и friday. Новые сведения поразили Гену до глубины сердца: он и подумать не мог, что встретит здесь столь образованного. Артема в свою очередь изумлял его мнемонический прием: новоприобретенный земеля с лету подбирал английским словам матерные соответствия. «Манди, говоришь? — щерил Алымов фиксу. — Так это ж почти по-нашему… Тюсди, говоришь?..»

Кто его знает, может быть, именно та дурацкая история с часами вселила в Алымова уверенность, что Артем — человек совершенно иного сорта, при случае за него и глотку порвать можно.