Пересекая границы. Революционная Россия - Китай – Америка - Елена Якобсон

К счастью, здесь мы пробыли недолго. Тетя Соня и мой отец не были близки; она явно не радовалась неожиданному вторжению родственников. Аграфену отправили в деревню навестить семью, и я впервые осталась без нее, в состоянии постоянной скрытой паники.

Наконец мы переехали в собственную квартиру в четырехэтажном доме, бывшем великолепном особняке какого-то аристократического семейства. Бальную залу на первом этаже и другие апартаменты разделили на коммунальные квартиры. На каждом этаже были одна общая уборная, одна ванная и общая кухня на шесть или семь семей. А всего в доме разместилось не менее ста человек.

Наша квартира располагалась на первом этаже, занимая часть бывшей залы. У нас было две комнаты с очень высокими потолками и вычурными карнизами. В одной комнате мои родители устроили нечто вроде гостиной: одна кровать поднималась и прислонялась к стене, превращаясь в обитую материей спинку, а другая ставилась вдоль стены, и получался диван. Кровати покрывались кавказскими коврами и подушками, привносящими ноту восточной роскоши. Около окна стоял большой стол, и скоро появилось пианино. Откуда взялись все эти предметы, я не знала.

Вторая комната служила буквально для всего: там мы ели за круглым столом, стоявшим посередине комнаты, там спали я, моя сестра и вернувшаяся к нам Аграфена. Для сестры это была детская, для меня — классная. Сестра до сих пор спала в деревянном ящике, но отец приспособил к нему ножки. Когда сестра не спала, ящик покрывался крышкой и превращался в стол. Няня и я спали на двухъярусной кровати — я наверху, няня внизу.

Центрального отопления не было, и каждая квартира отапливалась дровяной пузатой печкой, установленной самими жильцами. Она стояла в углу и зимой требовала постоянного к себе внимания. Еду готовили на общей кухне на примусах. Можно было бы готовить и на дровяной печи, но дрова экономили для отопления.

Я в раннем детстве была свободна, ничем регулярно не занималась, а теперь просто окаменела, когда мама сказала будничным голосом: «Завтра ты пойдешь в школу». В девять лет я еще плохо читала. И вдруг я оказалась за партой в большой комнате среди множества детей моего возраста. Некоторые дети носили странные новые «революционные» имена — Владилен, Лениан или Прогресс. Я не имела ни малейшего представления о том, что происходит в классе, никто со мной не заговаривал, и я, конечно, тоже ни с кем не говорила. На переменке мне понадобилось в туалет, но я не знала, где он, а спросить стеснялась... и напрудила лужу.

Продрогшая, мокрая и несчастная, я села на пол в коридоре и разрыдалась. Никто не мог заставить меня снова войти в класс! Я была безутешна. Каким-то образом разыекали маму, и она забрала меня домой. В эту школу я больше уже не пошла.

В 1922 году в Москве царил такой хаос, что никто не следил за тем, в какую школу ходит ребенок. Мама просто отвела меня в другую школу, ближе к нашему дому, так что я одна могла дойти до нее пешком.

К этому времени я уже была более искушенной и знала, как найти туалет. То, что я еле читала, никого не интересовало. Советские школы следовали новому «революционному» методу обучения, который, кстати, на самом деле был системой, использовавшейся в американских дальтонских школах (Dalton School). Ученики не сидели за партами, поставленными аккуратными рядами, не переписывали отрывки из учебников, не учили наизусть правила грамматики и арифметики. Детей разбивали на рабочие группы, и каждой задавали определенную тему. Система эта должна была способствовать «духу коллективизма», но учителя не умели ею пользоваться. Работавшие в школе еще до революции, они терялись и не понимали, что от них требуется. Новые же учителя, назначенные коммунистическими властями, не обладали достаточными знаниями, чтобы преподавать в такой нерегламентированной обстановке.

Однажды я вошла в класс и увидела новую девочку, темную маленькую фигурку, одинокую и напуганную. Я села рядом с ней. Девочка придвинулась ко мне, взяла меня за руку, и так держась за руки, мы провели весь день, прижимаясь друг к другу, как два щенка. Мы не очень-то продвинулись в работе над заданной темой, но на нас никто не обращал внимания. В конце дня плотный мужчина со смуглым лицом пришел за девочкой. Вероятно, она была дочкой чиновника «нового класса», родом из какой-то азиатской республики. Мы поцеловались и обнялись со слезами на глазах. На следующее утро мы бросились друг к другу и опять провели весь день вместе. Так продолжалось до того дня, когда она вдруг перестала ходить в школу.

Скоро я оказалась в группе детей «классовых врагов».

Мы слышали, что наших родителей называют врагами, и воспринимали это как нечто привычное, вроде заболевания инфекционной болезнью. Мы оказались вовлеченными в процесс естественного отбора, находя тех, кто наиболее похож на нас. В нашей группе была дочь известного меньшевика, сидевшего в тюрьме. Родители одного мальчика пропали без вести, он жил с тетей.

Игорь, сын выдающегося русского историка Тарле, также входил в нашу группу. Семья его жила в относительном благополучии, им даже разрешили сохранить старую московскую квартиру. По предложению Игоря наша маленькая учебная группа собиралась у него дома. Нам дали тему «Мексика», но в школе не было библиотеки, и профессор Тарле разрешил нам пользоваться книгами из его домашней библиотеки. Как странно было очутиться в прилично обставленной квартире, знать, что и сейчас некоторые люди живут хорошо и не продают своих вещей! Друзья моих родителей только и говорили о том, что бы еще продать, чтобы пополнить мизерный заработок...

Мои родители, хотя и «враги народа», оказались нужны новому режиму и поэтому получили шанс на выживание. Другим же «врагам» не так повезло. Получив прозвище лишенцев, они потеряли не только имущество, но и почти все права, а вместе с ними и возможность заработать на жизнь. Этих «не-людей» никто не брал на работу, и они продавали на рынках то немногое, что у них осталось. Моя мама тоже ходила на рынок продавать что-нибудь из наших вещей, когда нам не хватало денег. Новое правительство открыто заявляло, что «враги народа» обречены на вымирание, и чем скорее они вымрут, тем лучше.

Мне, как и всем детям в школе, «промывали мозги», пытаясь создать «нового советского гражданина». Я не ставила под сомнение марксистско-ленинское учение, не очень понимала, что такое классовая борьба или диктатура пролетариата, несправедливость и жестокость царского режима, неизбежность большевистской революции и ее конечной победы. Мы принимали все это за истину. Наши родители не смели с этим спорить. Возможно, они оградили нас от возможных последствий, угрожавших тем, кто проявлял «еретические» настроения. Они защищали и самих себя, потому что некоторых детей удавалось убедить доносить на крамольное отношение родителей к советской власти. А у некоторых детей родителей вовсе не было.