Спасенье погибших - Владимир Крупин

— А что, — заинтересованно спросила Ида, — разве нет романа о пожарниках? Странно. О нефтяниках есть. Но если вы так близко стоите к писателям, то вам и карты в руки. Материал и воплощение из первых рук. Неумелость письма окупится искренностью чувств, знанием дела. Ни за что не отдавайте свою тему, я бы не отдала. Плюньте вы таскать сухие венки и мокрые шланги.

— Давайте поднимемся с эскизом к Федору Федоровичу, — предложил мычавший до того родственник. — Если мы сейчас его не загоним в угол, нам сметы век не видать.

— Так я бы и плюнул на шланги, — сказал пожарник, — я бы пером больше пользы принес. Я вот засек мальчишек со спичками, оштрафовал родителей, обычное дело, но как только это событие предал гласности в вечерней газете, эффект оказался дополнительным. Мне начальство сказало: «Отлично, Пепелищев! Так и действуйте!»

— Только уж вам придется поменять фамилию, — посоветовала Ида. — Бывает, от фамилии отказываются из-за какой-нибудь корысти, но тут особый случай, похоже на нарочно придуманную.

Пепелищев, шурша, усыпая пол засохшими листьями, ушел, задумавшись.

Пятый угол

В закутке около раздевалки на меня напал мужчина, изможденный, с черной седой бородой.

— Я философ, — сказал он, — и провожу испытания своих идей. — Он загнал меня в угол вопросом: — Ты существо или вещество?

Не получив ответа, он закричал дальше:

— Всем художникам гореть в огне — души покойников, ими нарисованных, будут преследовать их.

— Почему покойников?

— Потому что все, кого они рисуют, или все, с кого рисуют, умрут. Отчего велик уровень фаюмского портрета? От страха. А сейчас страх только перед начальством. Забыта формула: Бога боюсь — никого не боюсь, а Бога не боюсь — всех боюсь. Хочешь, — спросил он, — я за год спасу всех? Хочешь?

— Как не хотеть.

— Слушай. Первое: нужна иерархия ума, а не власти. Второе: декретировать еду и вещи. Главное — сброс вещества из существа. Сократить ненужные производства. Совершить поворот к качеству жизни. Что ценно в ней? Вещи? Нет! Питание? Нет! Из чего мы состоим? Что главное? Мировоззрение! Из чего оно состоит? Из мнения, желания и умения! Какого ты мнения о жизни? Плохого! Чего ты желаешь? Пожрать, одеться, поспать? А чего ты умеешь? Ничего? Так какое же твое мировоззрение? Ты — паразит. Где твоя духовность?

— А что такое духовность? Совесть и милосердие?

— Да, это продукты духовности. Но их постоянно берут напрокат демагоги. Духовность в сохранении традиции, традиция религиозна — вот печка, от которой танцуют. Нужна ли духовность демагогам? Нет. Китайские правители в шестом веке до нашей эры — вдумайся! — говорили: тот, кто имеет доступ к знаниям, не должен иметь доступ к власти. Подчиненные должны были иметь крепкие кости, полные желудки и пустые головы — в этом полагалось их счастье. И далеко ли мы ушли за двадцать шесть веков? Мы вновь и вновь бьемся за полные желудки и крепкие кости. А кроме человеческого мировоззрения есть еще и сверхчеловеческое и плюс верховное.

Я выполз из угла под крик философа:

— Все дело в смене предмета жизни!

Бежал от него, но он загнал в другой угол:

— Знаешь, что такое свобода? Это способность запретить себе пороки.

— Но и закон их запрещает.

— Закон ограничивает свободу и усиливает соблазн порока.

В третьем углу он кричал:

— Мировоззрение делается вниманием! Сладости — это разврат и наркотик! Мода и зависть страшнее мирного атома!

В четвертом:

— Жить ради духовности — вот предмет жизни! Жить ради духовности — и сразу суета прекратится, барахло отпадет как ветошь, еда станет безразличной, обиды друг на друга и на природу кончатся, не из-за чего будет воевать.

И он загнал меня в пятый угол криком:

— Любое искусство — часть общего. Общее — храм. В нем живопись, свет, музыка, пение — все на идею слова, а слово зачем? Зачем слово?

— Я больше не убегу, — сказал я смиренно, — я в пятом углу, я не знаю, зачем слово.

— Оно, так же как колокольный звон, отрешает от земного. Оно для любви. Любовь страшна сатане. Он живет сейчас, а любовь всегда. И еще засветло мы приблизимся к истине. Ответь мне, какой лозунг вернее и правдивее, первый или второй? Первый: «На этой земле жили, боролись и умирали». И второй: «На этой земле жили, боролись и умирали под руководством…» Какой лучше? Оба плохи? Плохи не плохи, а живут, борются и умирают именно на этой земле. А остальное соответственно. И все держится страхом. Страшно, что о тебе подумают, страшно — лишат работы, страшно мужчине опозориться перед женщиной, женщине страшно стареть, страшно за детей, страшно за родителей… страшно жить! Но это, милый приготовишка, базис. Страх — базис, но есть надстройка, и это любовь! Появляется любовь, и страх исчезает. Любовь, писал вождь, побеждает смерть, и сеял любовь к себе. Любили родимого, а не уберегла его любовь. Любовь не побеждает смерть, смерть неизбежна, любовь побеждает страх смерти. Страшно одно — потерять любовь. Согласись, — продолжал философ, — сейчас веселое время, сплошная полемика. К массе нерешенных проблем добавляются новые, от этого смута в умах. Но сравнения со смутным временем нет. Сейчас не смутное, а мутное время. «Какое время, какие страсти, из-за углов ползут напасти» — каков нынче пошел графоман! Во времена отцов были попроще: «Два воробья на веточке чирик-чирик-чирик. Один-то первогодочек, другой совсем старик». Иди переваривай сказанное.

Я выскочил под дождь.

Снова у старухи

Мне было по дороге, и я решил повидать старуху. Она сидела, укутавшись, у подъезда и мне обрадовалась. Вновь, будто утром не виделись, принялась рассказывать о кончине Олега. Видимо, рассказывала за день раз пятьдесят, история была обкатана, и уже во многих местах слышался стук штампов: «он не умел болеть», «я ему всегда говорила», «я как чувствовала», «я ему говорила: не пей так много кофе», «я услышала звук падения», — но я прервал рассказ, спросив о мужчине, унесшем бумаги.

— Вспомните, когда он точно пришел.

Старуха, как избалованная вниманием актриса, обиделась, что я не дослушал.

— Вы разве следователь, вы же просто знакомый, я же вас помню, вы заходили к Олегу. А сегодня и о вас спрашивали, а кто, не скажу.

— Не хотите отвечать по-хорошему, будем говорить в другом месте. Или вы думали, что только вы смотрели телефильмы о буднях прокуратуры?

— И смотрю, а что? — обиделась старуха. — Сколь ни страшно, всегда смотрю, только если чувствую, что в конце наш погибнет, то заранее приму снотворное, чтоб к этому времени заснуть и не расстраиваться.

— Тем более отвечайте, — я повысил голос.

— Мои показания такие, что я еще не успела ничего соседям рассказать, он и подошел. А внешность надо описывать? Ростом меня повыше, я сто шестьдесят, полнота средняя, в черном вязаном берете, очки были, очки темные. И спросил: «Я из приемного пункта, у вас бумага лишняя есть, мы план не выполняем, нас за это взгреют и премии не дадут, а детей жалко, ходим поэтому по домам и деньги сразу на руки выдаем».

— И вы сказали, что у вас есть?

— Меня и женщины одобрили, вот вы молодой, вы не знаете, вот пыль на заводе, цементная пыль, кирпичная, у меня муж во многом из-за легких умер, так та пыль все-таки отхаркивается, несмотря что в цехах молоко дают за вредность, а книжная пыль, она ведь навеки оседает, отсюда и краткость жизни некоторых писателей, но за что должны мучиться люди, которые рядом? Я отдала бумаги в видах своего здоровья, и это никакой следователь не поставит в вину.

— Вы с ним поднялись в квартиру. Дальше?

— Он собрал бумаги, увязал, шнур у него был с собой, и ушел.

— Утром вы говорили по-другому.

— Как?

— Сами вспомните.

— Я не обязана вспоминать, в моем возрасте без склероза не прожить. Я еще номер дома помню, а то у нас ходит вдоль дома Захаркина, у нее на груди номер квартиры, это если потеряется, то приводят.

— Вы утром обвинили Веру, что это не вы, а она велела отдать рукописи.

— Вера пришла потом.

— Пришла и…?

— Она после вас пришла.

— И что?

— Сказала: эти бумаги нас и развели. Эти слова я вам точно говорила.

— Говорили, да, но Вера пришла после меня, получается, что вы сказали мне еще не сказанные Верой слова.

— Все-таки вы — следователь?

— Боюсь, что для вас не последний. Давайте поднимемся.

Снова, как утром, но теперь уже спокойнее, я занялся осмотром комнаты Олега. Кое-что этот сборщик оставил. Под ящиками нашел исписанные листочки.

— Ох! — вскрикнула за спиной старуха так, что я даже вздрогнул. — Ой! Ведь одну бумагу он вернул, да! Я ж ее на телевизор положила, вот! Он говорит: это что-то нужное.

— Он читал ее сам? Как он решил, что это что-то нужное?

— Но это же он решил, а не я.