Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели - Дмитрий Панов

Вообще, принцип комплектования воинских частей на базе местности, откуда призывались новобранцы, кажется мне весьма целесообразным. Даже в самых сложных обстоятельствах люди знали, что когда-нибудь все это закончится и, вернувшись домой, они будут вспоминать, кто как вел себя на поле боя, каким был воином и товарищем. Эта ответственность перед родными краями делала казаков, например, одним из самых боеспособных контингентов в русской армии. Кроме всего прочего, по моему мнению, это способствовало отсутствию издевательств солдат друг над другом, чем с самого начала своего образования и до нынешних дней болели Красная, а потом Советская армия, а теперь российская и украинская. Мне представляется, что этот принцип был нарушен при советской власти в начале 30-х годов именно потому, что слишком часто приходилось вести войну с собственным народом. Например, в начале 30-х районы голода на Украине оцеплялись войсками. И, конечно, украинские полки в этих условиях становились более чем ненадежными. Нужна была масса враждебных друг другу, предельно униженных и озлобленных людей разных национальностей и языков, которых можно было вести на любое дело да еще во главе с офицерами, терзаемыми не проблемами офицерской чести, а страхом потерять жалованье и попасть под репрессии. Следует признать, что под завесой добрых лозунгов и трескучей пропаганды такую армию, готовую на все, офицерство которой совершенно не различало жандармские и сугубо воинские функции, а солдаты превратились практически в роботов, удалось создать. Такая армия лихо шла как на защиту Родины, так и в Венгрию, Чехословакию и Афганистан — куда приказывали и где совершенно напрасно были принесены в жертву жизни наших парней.

Бывали в Первую мировую у русских солдат и отрадные минуты, подобные тем, о которых рассказывал тесть. Русских солдат в то время, даже в запасных полках, хорошо кормили и неплохо одевали. Не было того голода, который царил в запасных полках уже в Отечественную, отчего порой недолеченные солдаты стремились на фронт, где хорошо кормили и даже давали 100 грамм. Нет, я не отвергаю наличие высокого патриотизма и геройства наших воинов, свойственных славянам вообще при защите Отечества, но не могу умолчать и о методах, которыми они поддерживались.

Но вернемся в Первую мировую. Отдаленным последствием передвижения войсковых масс на дальних границах империи и взятия Перемышля стало появление в Приморско-Ахтарске австрийских пленных. Совершенно неожиданно выяснилось, что они совсем не моральные уроды и антихристы, только и мечтающие о погибели Православия и России, а очень приятные в общении, трудолюбивые, весьма мастеровитые люди. Среди них оказалось много хороших слесарей, столяров и других редких и высоко ценимых специалистов. Более того, многие из них даже женились на местных женщинах — военных вдовах. Так простые люди разных народов, будто инстинктивно пытались залечивать раны друг друга симпатией к чужеземцам, компенсировать нанесенный народам моральный ущерб. Подобное происходило и по другую линию фронта. В Ахтарях особенно хорошо приживались пленные чехи. И дело не только в том, что язык был практически понятен, а в том, что почти все они были прекрасными мастерами. Здесь я наглядно увидел разницу между собранным, подтянутым, мастеровитым среднеевропейцем и нашим, в массе своей, увальнем-кубанцем или жлобом, как называли таких людей в просторечье.

С детства запомнилась такая картина: морозное утро, покрывшее все вокруг инеем, а у соседки, бабки Ульяны Горшок, сын которой, Федор, был моим крестным отцом, работают нанятые пленные. По гортанному говору думаю, что это были мадьяры. Они спиливали мощные старые акации вокруг двора хозяйки, конечно же, весело смеясь и переговариваясь. Потом взялись рубить дрова и складывать их в поленницу. Ульяна Горшок вынесла им печеных пирожков с творогом в глиняной макитре. Пленные с аппетитом ели, посмеиваясь. Чувствовалась в этих людях привычка к свободе и умение жить в ее условиях. Содержались они вольно, сами себе добывали на прокорм: ходили спрашивали, кому что сделать. Ремонтировали обувь, перекладывали печи, паяли, лудили посуду. Потом на Братской улице открыли сапожную мастерскую. Они были как посланцы индустриальной Европы, заметно оторвавшейся от аграрной России. Так вот, опять получалось, что русские солдаты, стремящиеся к свободе, воевали с людьми, гораздо более свободными, чем они сами. Да и тяжело было крестьянству воевать с солдатами из индустриальных рабочих. Уже позже мне пришлось видеть фотографию, запечатлевшую обстрел германцами все того же Перемышля: солдаты в бескозырках слаженно работают у огромных коротких и пузатых пушек. Подобные орудия буквально сметали русские позиции и во время горлицкого прорыва 1915 года, после которого русские армии откатились от Карпат на 300–400 км.

Такая, казалось, бесконечная война утомляла народ. Жилось нелегко. Например, моей матери — солдатке, оставшейся с пятью детьми, не платили никакого пособия. Мы работали изо всех сил, засаживая огород и бахчу. Хорошо, что оставались деньги, припасенные отцом на покупку земли — три с половиной тысячи рублей ассигнациями. Немалая по тем временам сумма. Их платили людям, которые обрабатывали арендуемую нами землю, собирали с нее урожай. В стране все более остро ощущалась нехватка всего. Например, у нас в Ахтарях время от времени останавливались паровые мельницы и маслобойни из-за отсутствия угля и нефти, проблемой стало купить одежду или обувь. Очень ощущалось отсутствие мужчин. Однако отмечу, что таких тяжестей и лишений, какие пришлось пережить населению в Великую Отечественную войну, не было. Идеи и практика тотального грабежа еще не вошли в жизнь властей и народа. Люди были явно либеральнее. Разве сравнишь, например, обращение с пленными?

А главное, в стране, в общем-то, был хлеб. Даже после трех лет изнурительной войны, связанной с потерей территории и уходом на фронт, а нередко и гибелью мужского населения, отработанная веками производственная ячейка — крестьянская семья, производила достаточно продовольствия. За годы столыпинских реформ Ахтари окружили зажиточные хутора: Остаповых, Никонцовых, Щеховцовых, Кривенко и других крепких хозяев. Выкупив десятин по двести земли, они построили хорошие дома и хозяйственные постройки. Завели скот, тягловую силу, приобрели в больших количествах, нередко заграничный, хозяйственный инвентарь. Особенно славились английские, американские молотилки, косилки, передвижные германские электростанции, закупленные еще перед войной. Эти хозяйства, пользуясь наемной рабочей силой, которой было в изобилии, к Первой мировой войне выращивали огромное количество товарного хлеба. Люди, ставшие известными под названием кулаков (само слово уже выражало отрицательное отношение к ним основной массы населения, а потом и государства), собственно были прототипом американских фермеров, уже двести лет заваливающих хлебом Соединенные Штаты, работали и на Кубани. Югу России в очень схожих с Америкой географических и климатических условиях, самой судьбой предназначено быть ее житницей. На кубанских хуторах внедрялись самые передовые агротехнические приемы, хлеборобы выписывали сельскохозяйственную литературу со всех концов света. Покупались семена, племенной скот повышенной продуктивности. Словом, было много такого в умелых хозяйственных руках, что нынешним земледельцам не грех и позаимствовать, ведь не зря говорят, что новое — это хорошо позабытое старое. Урожаи доходили до 65 центнеров с десятины — намного превосходили нынешний средний урожай по Кубани и Украине. Невольно возникает вопрос: стоило ли нам десятилетиями городить кровавый огород комстроительства, чтобы после невиданных потрясений откатиться до уровня урожайности начала 19-го столетия? Вот какова была реальная цена все под себя подминающих рывков-скачков и победных маршей железной большевистской гвардии.

Нарастающий поток южнорусского хлеба давил на транспортные артерии государства. В начале века Новороссийск был объявлен сугубо военным портом, а торговый перенесен в Приморско-Ахтарскую. Начался краткий, но бурный период в жизни моей родной станицы, оборвавшийся со сталинской коллективизацией. От станицы Тимашовской до Ахтарей перед самой войной стали тянуть железнодорожную ветку. Казаки, задававшие тон в Ахтарях, потребовали провести колею несколько в стороне от станицы, чтобы обеспечить безопасность скоту, ведь стада баранов порой поднимали такие облака пыли, что казалось в Ахтари вернулись татарские орды. Так и сделали, железнодорожный вокзал разместился на окраине. По требованию станичников, любивших все нарядное, сам Ахтарский вокзал и будки путейцев были выложены из прекрасного, звенящего при ударе, казенного кирпича. Крыши покрывались железом и красились коричневой краской. Получалось солидно и красиво. Дорога строилась на акционерных началах: как министерством путей сообщения, так и деловыми людьми, занимавшимися продажей хлеба за рубеж — хлебными ссыпщиками. Шестьдесят пять километров «железки» провели менее чем за два года от Тимашевской на Роговскую, Ольгинскую, Джерелиевку. В самих Ахтарях у берега моря скупщики хлеба Варваров, Некрасов, Дрейфис соорудили ударными темпами, но без халтуры, свойственной советскому ударничеству, огромные амбары емкостью до трех миллионов пудов зерна вместе взятые. Постоянно пристраивались новые, более мелкие амбары, а были и гиганты, вагонов на 50–70. Подобный способ хранения хлеба имел немало преимуществ. Во всяком случае не слышно было о гигантских взрывах, которые нередко происходят на наших элеваторах, пожарах, которые уничтожают тысячи тонн зерна за один раз, массовой его порче. Правда, не слышно было и о том, чтобы какой-нибудь добрый дядя списывал подобные потери по графе «убытки государства». Люди реально разорялись и потому относились к делу очень серьезно.