Тайны Торнвуда - Анна Ромеро

Я огляделась, пытаясь рассмотреть дом глазами дочери: просторная старая усадьба со множеством таинственных уголков и местечек, большие, полные воздуха комнаты и чудесный сад, ожидающий исследования. Еще больше интриговало то, что ее отец, вероятно, провел здесь много времени мальчиком. Легко было понять, почему Торнвуд так привлекал ее, но может ли она действительно хотеть жить здесь?

Я последовала за ней по коридору к другому переходу, с окнами повыше. В конце перехода мы обнаружили четвертую спальню. По сравнению с другими комнатами в ней было больше мебели и множество личных вещей, как будто кто-то продолжал здесь жить.

У дальней стены стояла старинная кровать с продавленным матрасом, ее выгнутые изголовье и изножье были покрыты толстым слоем пыли. Напротив разместился пузатый гардероб, а рядом с окном – старомодный туалетный столик с овальным зеркалом. Мое отражение заколыхалось в нем, когда я приблизилась. На столике расположилась целая коллекция предметов: щетка и расческа, пыльная книжка, которая при ближайшем рассмотрении оказалась старой Библией, запонки на блюдечке – некогда роскошные, а теперь потускневшие.

Я уже хотела отвернуться, когда мое внимание привлекла фотография в рамке на стене у окна. Это был портрет мужчины, стоявшего в беседке перед домом. Когда делалась эта фотография, розы цвели – крупные, с темной серединой цветы казались слишком тяжелыми для подпорок, на которые они опирались.

Снимок был прямоугольный, размером с книгу в бумажном переплете, криво сидевший в серебряной рамке. Края у него были неровные, словно фотографию торопливо вырезали ножницами. В уголке рамки нашел себе пристанище маленький коричневый паучок, несколько древних мушиных остовов помпонами свисали с ее нижнего края.

Я вгляделась. Должно быть, это дед Тони, хотя наверняка я знать не могла. Никакого сходства… и все же у меня возникло очень странное чувство, будто я видела его раньше – что было невозможно, так как Тони никогда не делился историей своей семьи, не говоря уже о том, чтобы показать нам какой-нибудь фотоальбом. И тем не менее было что-то в поразительно красивом лице – напряженном взгляде глаз, решительных полных губах, – что затронуло во мне какую-то струнку, как будто когда-то, давным-давно, я его знала…

– Мам?

– Да?

– Мы можем уехать сейчас?

Я оторвалась от фотографии и оглянулась. Бронвен стояла в ногах кровати, выписывая на пыльной поверхности свои инициалы.

– Милая, мы же только что приехали.

– Мне все равно. Я хочу уехать.

– Но ты даже не заглянула в сад.

– Это всего лишь старые деревья и всякая ерунда. Ску-ко-та.

Я вздохнула.

– Бронни, мы проделали такой путь… Ты ведь ждала возможности исследовать этот старый дом. Почему вдруг ни с того ни с сего хочешь уехать?

– А какой смысл исследовать? Мы всего лишь собираемся продать его, чтобы здесь жил кто-то другой.

– О, Брон, – проговорила я, идя к ней, чтобы обнять. – Мы же обо всем этом говорили раньше. Мы не можем сюда переехать. А как же наша жизнь в Мельбурне? Твои друзья и школа… и мои рабочие связи? С нашей стороны было бы безумием бросить все и поселиться в старом доме в дикой глуши…

Бронвен стряхнула мои руки и прошествовала к двери. Уже скрывшись в переходе, дочь пробормотала:

– Как скажешь.

Заперев дом, я спустилась с крыльца и пошла по кирпичной дорожке. Трава была мне по бедро и густо поросла сорняками, но пахла солнцем, а на цветках сидели, шевеля крылышками, бабочки.

Я свернула к ажурной беседке. Она выглядела старой, кое-где погнулась, а в других местах проржавела, но узловатые остатки плетистой розы все еще цеплялись за кованые подпорки. Я вспомнила мужчину на фото. Дед Тони стоял в этом самом арочном проеме, где стояла сейчас я, его лицо и плечи пестрели солнечными пятнами, темные глаза неотрывно смотрели на фотографа. И я снова невольно спросила себя, почему он показался мне знакомым. Возможно, он все же имел отдаленное сходство с Тони?..

Рявкнул автомобильный гудок, резко прервав мои размышления.

Подойдя к машине, я увидела Бронвен на пассажирском сиденье, уже пристегнутую. Она сердито смотрела в лобовое стекло, руки сложены на груди, щеки горят, у самых волос на лбу блестит пот. Похоже, назревала ссора, возможно, истерика.

Я оглянулась на дом.

Он возвышался в ослепительном полуденном свете, бледный остров в море мягко колышущейся травы, призрачный и тихий. Он казался застрявшим в другом времени, одиноким осколком давно закончившейся эпохи. Даже жужжавшие в траве насекомые и скорбно каркавшие над головой вороны казались принадлежностью места не вполне реального.

Если бы кто-то попросил меня выразить словами то, что я чувствовала в тот момент, я не смогла бы этого сделать. Я пыталась припомнить, когда еще у меня покалывало от волнения руки, когда еще тот же восхитительный покой в сердце лишал меня дара речи… но, по правде говоря, я никогда раньше не испытывала такого чувства принадлежности какому-то месту.

Мне хотелось побежать обратно по мощенной кирпичом дорожке, торопливо продраться сквозь заросли одуванчиков и роняющих семена сорняков, распугивая бабочек и роящихся пчел, и снова броситься в сумрачные объятия старого дома. Мне не терпелось засучить рукава и начать сметать паутину и пыль, провести день, копаясь в сокровищах, которые, я знала, должны быть спрятаны в этих забытых углах и закоулках. Мне хотелось затеряться в лабиринте комнат, покрыться древней пылью, пропитаться не принадлежавшими мне воспоминаниями… и вынырнуть только тогда, когда желание теснее познакомиться с домом будет удовлетворено. Я уже мечтала о ремонте: кому позвоню, какую работу смогу выполнить сама…

Бронвен снова нажала на клаксон.

– Мам, давай быстрей.

Мое радостное оживление улетучилось. Накатило ощущение реальности. У меня были деловые контакты в Мельбурне, которые я нарабатывала десять лет; у Бронвен – школа. Не говоря уже о разных дружеских связях и уютном однообразии нашей городской среды обитания. Переезд в другой штат, в отдаленный старый дом, полный разрыв прошлых связей и жизнь заново… Что ж, одна мысль об этом пугала.

Я плюхнулась на сиденье и захлопнула дверцу. Вставила ключ в замок зажигания. Двигатель заурчал, затем тихонько заработал на холостом ходу, пока я сидела, оцепенев, хмуро глядя в лобовое стекло.

Тетя Мораг всегда говорила, что страсть к кочевой жизни у нее в крови. Поэтому мы никогда не жили подолгу на одном месте. Она зарабатывала на скромное житье натурщицей, что давало ей свободу перемещения всякий раз, когда заблагорассудится, а это случалось часто. Когда я была ребенком, мы жили в нескончаемой череде полуподвалов, складов, развалюх на окраинах пыльных пригородов; в крохотных затхлых квартирках или величественных старых особняках, не подлежавших ремонту и сдававшихся за бесценок. Мы даже провели год в мастерской скульптора, ложась спать среди гипсовых бюстов и огромных блоков покрытого пылью мрамора, в окружении композиций в виде деревьев, сооруженных из цветов, и стеллажей, заваленных завернутой в целлофан глиной. Мы оставались, пока тетя и скульптор не расстались, и тогда мы съехали.

Только в подростковом возрасте я узнала правду о теткиной страсти к кочевой жизни. Все точки встали над «и» после подслушанного телефонного разговора. Моя мать была наркоманкой и донимала Мораг требованием денег. Наши частые переезды были связаны скорее с желанием избежать слезных столкновений с невесткой, чем с артистическими капризами тети Мораг.

Когда тетя умерла за несколько недель до моего семнадцатилетия, я последовала единственному известному мне примеру – начала перемещаться с места на место, обретая временное жилье в домах, снимаемых вскладчину, в брошенных домах, сомнительных однокомнатных квартирах, сдаваемых внаем. Я спала на диванах, на полу и даже, в течение нескольких недель одним летом, разбила лагерь на крыше в центре города.

Когда я познакомилась с Тони, все изменилось. Он взял ипотеку на старый, с соседями по обе стороны, дом из серовато-голубого песчаника в Альберт-Парке, а потом появилась Бронвен. Впервые в жизни у меня была настоящая пристань, семья. Причина обосноваться на одном месте на достаточно долгий срок, чтобы обнаружить – мне это нравится. Не просто нравится, необходимо!.

– Мам? – Бронвен внимательно смотрела на меня. Ее лоб был покрыт испариной, пряди волос липли к лицу. – Давай поедем.

Пришлось устроить целое представление из взгляда на запястье, хотя мои часы с порванным ремешком лежали на дне сумки.

– У нас полно времени, – сказала я. – К чему торопиться?

– Я не тороплюсь. Мне просто скучно.

Я пристально посмотрела на ее профиль, встревоженная стеной сопротивления, которую она воздвигала, гадая, связано ли это с Тони.

– Тебе разрешается говорить о твоем отце, – отважилась предложить я. – Ты понимаешь? Задавать вопросы в таком духе. Я не против.