Правда гончих псов. Виртуальные приключения в эпоху Ивана Грозного и Бориса Годунова - Владимир Положенцев

Накануне Иван велел отловить несколько бродячих псов. Лично скормил им мясо с «отравой». Так те ни сразу не сдохли, ни потом. А ведь будь зелье злым, замедленным, в другой раз уж и не притронулись бы. Проверено.

«Значит, Малюта решил подставить князя Владимира. А потом поведать мне, что тот поддался его хитрым уговорам и взял яд для моего умерщвления. Смышлен. Хитер. Сначала Старицких моими руками извести, потом сына Ивана и под конец Шуйских. Хотя нет, Шуйские ему пригодятся. Как он еще с Рюриковичами породниться сможет? Опосля Володьки и Ивана Гриша Бельский возьмется за меня. Что ж, сие понятно. Но для чего думный дьяк Тимошка прискакал в слободу сломя голову? Что хотел сказать или показать? Кто его убил? А Малява молодец, не поддался. Как Васька Губов сказывал, тот в кабаке, выслушав его байку о чудодейственном целебном средстве для государя, взял да и засунул его себе в пасть. Ха-ха. Или Малява тоже лукавит, и он знал, что яд не настоящий? Ух, голова скоро лопнет от них от всех. Убегу к королеве. Но прежде дознаюсь, кто это бесчинство супротив меня учинил. Ну ладно я, грешный, упырь кровавый. На Россию замахнулись, на Русь святую! Изведут меня, кого посадят? Коклюшника, выжигу какого-нибудь. Не иначе, и впрямь из Шуйских. Весь их род на лжи держится – видите ли от второго сына Александра Невского пошли, а потому старшая ветвь, по сравнению с московской. Так долго верещали, пока их не задвинули. А теперь, представься случай, опять заголосят. А ить, как ни крути, имеют право на престол, ежели угаснет московская династия. Государство погубят дедом Иваном да царицей Софьей собранное, и себя на веки вечные проклянут. Везде тьма и смрад настанут. Но не бывать этому!»

Прибежал запыхавшийся староста, стал истово кланяться царю. Тот вырвал у него связку ключей, отпихнул. Сам отворил замок, сдвинул лязгающий засов. Швырнул ключи в физиономию Бакланова. Староста схватился за щеку, но не издал ни звука.

– Показывай дьяка, – велел царь.

Староста побежал по скользким ступенькам, крикнул из темноты стрельцам:

– Чего стоите, олухи, огня несите!

Под светом трех факелов, Иван принялся осматривать голое, желтое как китайская бумага тело дьяка Никитина. Ровная рана от кинжала находилась прямо под левым соском, там где сердце. Рядом – неглубокая, с полпальца величиной царапина. На лбу ужо почерневшая шишка.

– Шелом на дьяке был? – спросил государь, с трудом разжимая кулаки Никитина.

– На седле висел, – с готовностью ответил староста. – Лбом-то он, видать, когда свалился ударился. А стряпчий Василий у него деньги забрал.

– Знаю, не трезвонь. Камней-то на столовом дворе нет. Земля одна мягкая.

– Мягкая, государь, – поддакнул Бакланов.

– Как же он тогда шишку набил?

– Не знаю, может, о край стола.

– Споткнулся, об стол башкой, а потом ровнехонько на кинжал?

– Так, видно.

– Коломесь дурной, тогда бы лезвие не вошло прямо, а рана ровная.

– Ровная, государь.

– А это что?

На разжатой ладони и пальцах дьяка были глубокие порезы.

– Где кинжал?

– Кинжал! – завопил староста.

Стрельцы побежали в пыточную избу и вскоре принесли обоюдоострый клинок Никитина, который ему подарил сибирский посланник.

Иван приложил лезвие к ладони дьяка. Ухмыльнулся.

– Видишь?

– Вижу. Что, государь?

– Перед тем, как клинок вошел Тимошке в грудь, он за него хватался. Ежели бы дьяк на него свалился невзначай, то он не успел бы этого сделать. Уразумел?

– Уразумел, государь.

Царь резко повернулся, пошел к выходу. За ним расторопно побежали стрельцы с факелами. Теперь ему было совершенно ясно, что думного дьяка убили. А Бориска врет.

На утро слобода узнала, что государь Иван Васильевич сильно занемог. Эта весть быстро долетела до Москвы и застала Малюту Скуратова, когда он, наконец, въехал с войском в Белый город. Известие сильно удивило и напугало Григория Лукьяновича. Ведь в коробице, которую он передал князю Старицкому был совершенно безобидный порошок – порох с мукой. А еще, как обухом по голове, когда он узнал, что в Александрове внезапно преставился думный дьяк Разбойного приказа Тимофей Никитин. В очередной раз схватил Бакуню за грудки:

– Всё ли сделал, как я велел?

– Молю тя, Григорий Лукьянович, – с испугу обронил тиун присказку хозяина. – Передал твое письмо дьяку ночью на Яузе, никто не видал.

– Ну, а до того, как с ним встренулся, как об том договорился? Надеюсь, в приказ не препирался?

– Обижаешь, Григорий Лукьянович. Мальчонку – сбитенщика за полушку нанял, научил, чтоб передал Никите, что его в темень у Лихой заставы ждут.

– Отчего же тогда Тимошка подох?

Бакуня развел руками:

– Так, видать, на роду написано.

– Дурень! – оттолкнул тиуна Малюта. – Попало ли письмо к царю, вот и ломай теперь голову. И от чего он занемог?

– На Торговой площади сказывают, ужо Филипп государя причастил, отходит.

– Да-а. Неужто князь Владимир порошочек подменил? Во, беда-то! Или не беда?

– Чего?

– Не напрягайся, лопнешь. И что с князем Старицким? – вслух рассуждал Скуратов. – Ежели письмо дошло до Ивана, то тот в Александрове под замком, а ежели…

– Чего ты гадаешь, Григорий Лукьянович, как девка перед рождеством. Здесь князь, под Москвой, в Воробьевой слободе, у сродственников.

– Откуда знаешь? – выкатил глаза Малюта. Его часто поражало то, что тиун ведает всё, что творится кругом. Ценил в том числе и за это.

– В Москве сорок много, на хвосте приносят.

– Та-ак, – протянул Скуратов и даже дернул себя за бороду. – Прям Гандикап.

– Ты же в шахматы не умеешь, – заржал Бакуня.

– Внимательный очень. Пасть закрой. Седлай лучше.

Перед сумерками, когда по Москве уже начали расставлять сторожевые рогатины, Малюта вместе с верным Бакуней, отправился в Воробьеву слободу.

Хитрый план

Иван Васильевич лежал на широкой кровати в царских покоях. Темные занавесы на ней были плотно задернуты. Возле стоял митрополит Филипп, опираясь на тонкий, с костяными ручками посох. Он шептал молитву.

– Видать, отхожу, пресветлый, – произнес еле слышно государь.

– По грехом нашим и беды, – вздохнул Филипп. – За всё плата наступает. Облегчи душу, не томись. Туда, – указал он посохом на потолок, – кроме неё ничего не возьмешь. А она должна быть чиста, аки слеза младенца. Распусти опричнину, помилуй обреченных, покайся за невинноубиенных.

– Всё сделаю, Филлипушка, токма оставь меня покуда, сил нет.

– Оставлю, государь Иван Васильевич. Крепись.

Митрополит собрался уже уходить, на пороге задержался:

– Меня зело судьба великой духовной ценности беспокоит, что с ней будет, ежели… О либерии бабки твоей Софьи размышляю. Кому она без тебя надобна окажется? Растащат, немцам проклятым продадут, а то и вовсе спалят.

– На тебя уповаю, святейший. На твою волю. Поступай как знаешь. Вывези её из Кремля хотя бы в Коломенское, да спрячь покуда в одной из деревенек.

– Так и сделаю, государь.

Слегка поклонившись, митрополит наконец вышел.

Из двери, что вела в столовую палату, тут же появился Василий Губов. На его лице играла широкая улыбка.

– Ишь, поверил, «распусти опричнину», «покайся за невинноубиенных». То же мне, советчик.

– Ну, зубоскал! – резко отдернул занавеску царь. – Не тебе, холопу, над Его высокопреосвященством насмехаться!

– А что, – пожал плечами стряпчий, – я ничего. Просто славно получилось с твоей хворобой. Москва, сказывают, как улей гудит. Филипп-то недаром о твоей либерии печется, не иначе Риму вернуть вознамерился.

– Для чего? – сел на кровати государь.

– Э-э, думаю, митрополит далеко глядит. После твоей кончины… прости государь, кромешники разбегутся, аки зайцы, а войско воевать в Ливонии перестанет. Заявится сюда беспрепятственно Сигизмунд Август, слева направо креститься заставит. Тут-то и выйдет Филипп во всей красе – я, мол, первый с Римом задружился, мне и честь.

Иван подумал, потом рассмеялся:

– Это ты, кажись, хватил. Филипп за православную веру голову отдаст. Хотя… Либерию все ж пусть в Коломенское свезёт, поглядим что далее делать станет. Мне она всё одно покуда без надобности. Давно бы следовало этого попа в каком-нибудь монастыре запереть. Хоть бы в Богоявленском.

– Для чего же возвысил?

– Народ его почитает. К тому же лучше иметь ворога перед глазами, нежели за спиной. Всему свое время.

– На народ оглядываться, без порток останешься, а то и без башки, – ответил Губов и опустился на резной царский трон, который сам утром припер из приемной палаты. – Народ – что стадо баранов, куда погонят, туда и побежит. Когда он прав-то был? Только смуты устраивать. Потому господь и создал царей, чтобы этим стадом управлять.

Государь поднялся с ложа, подошел к столу, налил из шумерского бронзового кувшина с гнутым носиком вина.