Люди песков (сборник) - Бердыназар Худайназаров

Теперь на его толстом лице, кроме сытости и довольства, проглядывала еще и важность — он считал себя ученым человеком. В кибитке у них появились стол и два стула. Ел Вейис за столом и жену сажал рядом с собой, а мать подавала. Такие правила, говорил он, заведены в столице у всех настоящих начальников. Сам он, кажется, тоже готовился стать начальником. Это я знаю потому, что однажды слышал, как он размышлял вслух. После Вейис сказал, что это он зубрил доклад — каждый ответственный работник должен прежде всего научиться делать доклады.

На фронте ему, видимо, не пригодилось это умение, там требовалось многое, о чем он и понятия не имел. Так или иначе, осенью 1941 года Вейис приехал в село другим человеком.

Весь первый вечер он рассказывал про войну, про госпиталь, про единственного пленного, которого ему довелось увидеть, а больше всего — о бомбежке, во время которой его ранило осколком.

Гыджа, устав подавать бесконечные чайники, села наконец возле Кейик, не отрывавшей от нее изучающего взгляда. Всем своим видом Гыджа давала понять, что не намерена больше ухаживать за гостями. Тетя Шекер, измученная радостными переживаниями, дремала, не в силах даже слушать сына. Пора было уходить.

Мы вышли из кибитки вместе с Кейик. Гыджа вызвалась проводить ее.

— А какой у тебя, оказывается, умный муж… — задумчиво сказала Кейик. — Как рассказывает!..

Гыджа усмехнулась:

— Хвастать он всегда мастер был. Зато больше ничего не умеет. Не знаю, может, на войне чему научился…

Кейик удивленно взглянула на нее, покачала головой, улыбнулась. И пока она была с нами, слабая задумчивая улыбка не сходила с ее лица. Мне показалось, что Кейик пытается представить себя на месте Гыджи — если бы Юрдаман вдруг вернулся с фронта!

Дойдя до кибитки, Кейик не сразу открыла дверь. Словно вспоминая о чем-то, долго стояла, смотрела на освещенные луной барханы. Возле школы я обернулся: тонкая фигура Кейик все еще виднелась у кибитки.

Перед Новым годом я поехал в райцентр вместе с Вейисом. Его вызвали в военкомат на комиссию.

Поднявшись на бархан, мы остановились. Вейис достал махорку и, беспомощно шевеля торчащими из гипса бледными пальцами, стал сворачивать самокрутку. Потом взглянул на село. У кибитки стояла тетя Шекер, лицом к нам. Гыджи не было видно.

Спустились на такыр; ишачок побежал резвее. Я сказал Вейису, что не буду задерживаться у военкомата — как бы не опоздать с письмами, встретимся на почте или в магазине. Он кивнул.

Ни на почту, ни в магазин Вейис не пришел: я отыскал его в буфете. Он сидел за столиком, мрачно уставившись на полупустую бутылку.

— Пойдем, — сказал я, — темнеть начинает.

Он поднял на меня глаза. За то время, что жил дома, он еще больше осунулся. Тетя Шекер жаловалась моей матери, что по ночам Вейис не спит и, главное, велит стелить себе отдельно. И никуда не выходит, словно людей стыдится.

— Поезжай один, Еллы, — со вздохом сказал Вейис. — Передай матери: комиссия признала меня годным. Поеду обратно на фронт. Садись, выпьем с тобой на прощанье. — Он взял с соседнего столика стакан, разлил водку и стал скручивать папиросу.

— Как же ты поедешь? — спросил я, глядя на его пальцы. — А рука?

— Рука заживет. Если бы только в руке дело…

Что творится, размышлял я на обратном пути, слушая, как цокают по такыру копытца моего ослика. Никакая комиссия годным его признать не могла. И сам он не больно-то рвется на фронт, а вот уезжает — лишь бы дома не оставаться. Ну куда он с такой рукой! И все Гыджа, проклятая баба!..

Глава двенадцатая

Первый раз в жизни я ехал на суд. У нас еще никого никогда не судили. А теперь забрали двух чабанов, но почему — этого мы не знали.

В райцентр собрались впятером: председатель, счетовод, завскладом, Кейкер и я. Они должны были выступать свидетелями, и я отправился с ними — все равно на почту надо. Шли пешком, только председатель ехал на коне да я на своем ишаке. Когда выбрались на такыр, я предложил Кенкер сесть на ишака, она поблагодарила, но не села. Я немножко обиделся и сказал, что зря отказывается, он хоть и ишак, а порезвей иного коня.

— Эй, ты, поосторожней выражайся! — прикрикнул на меня Сазак.

Интересный человек: шуток не понимает, вздорный — хуже всякой бабы. И подхалим. На старших никогда не обидится, вернее — виду не подаст. Если бы это Санджаров сказал, или Анкар-ага, пли пусть Бибигюль, он даже заставил бы себя улыбнуться. Отец его настоящий герой был, жизнь отдал за колхоз, а этот — пустое место, только славой отца и держится.

Занятый своими мыслями, я и не заметил, как доехал до почты. Сдал письма, оставил, как всегда, на почте сумку и отправился в суд. Там уже толпился парод.

Я сидел в заднем ряду и, сколько ни тянул шею, не мог разглядеть Копека.

Огласили обвинительное заключение. Потом стали читать акт ревизионной комиссии, по которому выходила недостача: двадцать голов овец и около сотни каракулевых шкурок. Подсудимый не вернул подотчетные деньги в сумме пятисот тридцати шести рублей. Овцы, шкурки, деньги, — я никак не мог понять одного: почему ни слова не говорят о самом главном — о подлости человека, который, вместо того чтобы защищать Родину, сбежал в пески. Ведь нет на свете преступления тяжелее этого. Кто-то толкнул меня в бок:

— Смотри, сейчас отец Копека говорить будет.

Невысокий щуплый старик подошел к трибуне и, не поднимаясь на нее, повернулся лицом к залу. Долго не мог начать.

— Судья говорил здесь: мой сын ограбил колхоз. Наверное, так оно и есть, судье лучше знать. Но я знаю другое: мой сын ограбил меня. Лишил меня самого дорогого, что есть у человека, — чести. Я не могу смотреть вам в глаза. Его мать позавчера скончалась — не вынесла позора. Она прокляла сына перед смертью. И я проклинаю его!.. — Старик покачнулся, словно его ударили по голове. Судья вскочил, помог Сапды-ага добраться до стула.

Я не видел, какое лицо было у Копека, когда говорил его отец, да и не было желания смотреть на него. Мне казалось, что Сапды-ага все сказал и суд уже кончился.

Глава тринадцатая

Приближалась пора весеннего кочевья. В начале апреля, а если весна ранняя, то и в конце марта, в селе начинается веселая суета: сворачивают кибитки, навьючивают на верблюдов и группами в несколько семей разъезжаются по весенним пастбищам. Одни перебираются в низины, где земля надолго насытилась дождевой водой, другие — ближе к колодцам. Да весной везде хорошо, куда ни пойди. Я только не умею об этом рассказывать, но если бы вам довелось провести месяц на мягком травяном ковре, вдохнуть запахи свежей земли, если бы вы хоть раз увидели лица скотоводов, прислушивающихся к далекому грому, и полюбовались дождевыми потоками… Представляете: целые потоки воды, желтоватой, мутной, но такой сладкой и щедрой!

Старые люди говорят: живи в песках, ешь пшеничный хлеб с жареной бараниной, пей верблюжье молоко и простоквашу — никакая болезнь не возьмет. Не знаю, так ли это, но весна в песках славная. Правда, минует апрель, и зеленые душистые травы высохнут, жгучее летнее солнце превратит их в жесткое сено. Но и за короткую степную весну люди немало успеют получить от природы. Те, у кого много скота, привезут с весенних пастбищ по пять-шесть огромных кувшинов масла. Масло будут топить в больших казанах, бросив туда по горсти пшеничных зерен для очистки. Когда зерна вытянут из масла все ненужное, его разольют в чашки и будут угощать всех соседей — получается вроде небольшого тоя.

Потом масло опять сольют в кувшины и зароют в кибитках — до осени. Осенью из Теджена привезут густой сладкий арбузный сок и смешают с топленым маслом. И опять угощение.

Вот что такое весенние кочевья!

Но нынче год особый — военный год, и весна особая — военная. И к перекочевке готовятся как-то вяло, без радости. Не только потому, что овец и верблюдов стало меньше, — тревожно у нас в эту весну. По селу ходят упорные слухи, будто нас переселят на целинные земли, на Амударью.

Все началось с собрания, на которое приехал представитель райкома Довлиханов.

Представитель сказал, что район наш животноводческий и поэтому в производительном труде заняты лишь чабаны, а прочие не работают, тогда как по Амударье пустует плодородная, обильная водой земля. Ее там много, хватит и для скотоводства, и для земледелия, но обрабатывать некому. Говорил Довлиханов строго, и получалось у него так, точно все мы, живущие в песках, чуть ли не бездельники, не хотим работать. Старики обиделись, заворчали. Тогда представитель повысил голос. Он сказал, что старикам осталось мало жить и они обязаны подумать о молодых, а не использовать свой авторитет для того, чтоб подбивать людей на сопротивление правительству.