Черная Фиола - Аскольд Якубовский

...Генка пил водку и кричал:

- Мы, художники, все ощущаем не так, как вы. У нас иная мораль.

Нехудожников, в частности токарей по металлу, он презирал.

Петр и Генка сидели друг против друга. У Петра в стакане светился невыпитый портвейн. Генка же все подливал и подливал себе. Он выпивал, закусывал корочкой, протягивал руку и брал кусок ветчины или сыра. Затем опять отламывал корочку, солил ее и все это умудрялся делать, не отрывая взгляда от Петра.

А тот чертил на клеенке спичкой фантастического зверя и помалкивал. Жогин смотрел на него, на его поджарую фигуру. И ухмылялся, прикрывая рот ладонью, Оба казались ему выжившими из ума стариками, обоим было за тридцать лет.

- Возьмут твою картину на выставку, - успокаивал Петр.

- Ага, на осеннюю... (Генка уже лет пять говорил о картине, которую он напишет для городской выставки. Она всех поразит, всех, так он уверял.)

- Я и колорит продумал, и сюжет. Цвет глинисто-ржавый, суровый. За размером я не стану гнаться, большой формат мне не позволят дать. Сволочи! Завистники... Дам пятьдесят на восемьдесят.

Затем он бледнел и пристально глядел на Петра. С подозрением. При этом челюсть его выдвигалась вперед, словно он собирался драться. Но Генка не дрался с Петром, а выпивал еще рюмочку.

- Возьмут не возьмут, мне все равно. Поговорим о тебе.

- Да о чем же говорить? - тревожился Петр.

- А вот о чем... Знаешь, кто ты? А? Ты бледная, маленькая, ничтожная бездарность. Это бы я тебе еще простил. Но ведь в тебе ни красоты, ни силы, ни грамма горячей крови. А та дура... Жить надо, мять, хватать жизнь. Рядом женщины, сотни их, тысячи, а ты один. И будешь один! - с непонятным озлоблением пророчил Генка.

Петр глядел на него внимательно и грустно.

- Вокруг тебя мир, широкий и красочный! Уехал бы, что ли, куда. А ты прилип, ты сидишь на месте, как поганый гриб!

Это был еще один талант Петра: он ни разу не прогнал Генку, терпеливо слушал его бред. А иногда кивал чему-то.

Генка пьянел. Он выпячивал подбородок, предлагал меряться силой, бороться, обещал перекусить зубами толстый гвоздь.

- Гвоздь!.. Дай большой гвоздь!..

Петр молчал, а Жогин поддразнивал, говоря:

- Слабо перекусить.

- Ты... мне... не веришь?..

- Не-а...

Шея Генки багровела и раздувалась. Жогин смотрел - эту шею обнимает Надежда. Что она нашла в нем?

Однажды Генка предложил испытать его силу, ударив палкой по животу.

- У меня во как развит брюшной пресс, - хвастал он. Петр отговаривал, но они с Жогиным ушли во двор. Генка взодрал рубаху, оголив живот отличной лепки, голый, без единого волоска, живот бесстыдника.

Жогин отыскал палку подлиннее и ударил по скульптурному животу с полного плечевого разворота. Хватил со всей силы - гулкий звук прошел по двору.

Генка выдержал удар, только постоял секунду, выпучив глаза. Потом зарычал и рванулся к Жогину - схватить! Но тот побежал. Когда пошла мостовая, японским приемом Жогин кинулся в ноги Генке.

Тот грохнулся на булыжник.

Было приятно смотреть, как он распластался. Жогин хохотал за углом, а Генка поднимался по частям, как тракторная гусеница.

"Самурай", - обозвал его Генка, явившись восемнадцатого. Но к Жогину стал относиться с предупредительностью. Тот ликовал - боится?..

- Паршивец, - говаривал Генка. - Подлый сын подлого отца. Вообрази себе, Петр, какие благородные желания шевелятся в его сердце. 18

Петр женился. Он, которому подходит название "сморчок", имел женой самую красивую женщину. Рядом с ней Жогин всегда ощущал себя каким-то - с выеденной каемкой.

Надежда долго не выходила замуж, жила легко - ее осуждали. Но если взглянуть на муки семейной жизни (дети, работа, домашние труды), то она была права, ловя радости жизни.

А может быть, она не выходила замуж оттого, что в мужья прочила Петра, тот же не понимал, не догадывался.

Или не верил?

И Надежда не нажимала: улыбается ему, хохочет, а Петр смотрит на нее - и так недоверчиво...

Чем он поразил, чем взял ее?

Жогин соображал, связывал их характеры, опыт. Он хотел понять слияние двух таких разных течений в одно - семью, - чтобы породить новые жизни. Едва ли, догадывался он, это была инициатива Петра, действовала она.

Или Петр сам пришел к ней? Сказал: "Мне все равно, что там было, я не могу жить без тебя".

И была свадьба, гости, крики "Горько!" и прочие разные пошлости.

Генка кричал громче всех, облизывая пересыхающие губы.

Но эту громкую и веселую свадьбу сыграли не сразу, потому что Жогин задержался в тайге.

- Подождем брата, - сказал Петр, и Надежда согласилась, а Жогина известили письмом.

...Жогин в тот день подстрелил оленя и на веревке кое-как подтянул его на пихту, повыше, чтобы не растащили росомахи. С собой унес только оленью ляжку.

...Загорелась в полярной ночи холщовая, просвечивающая насквозь палатка, светилась, будто лампа Петра.

В ней, знал Жогин, у горящей железной печурки, что и бросала красные отсветы на холщовые стенки, ждет Маша Долгих, его начальство, его любовь.

Он торопился к ней, предвкушая тепло, вкусную еду, сон, горячие руки Маши. Но в палатке двигались тени. Люди? Кто они? Жогин подбежал к лагерю. Много чужих оленей топталось рядом с палаткой. На нартах сидел проводник-эвенк Крягин, кормил собак мороженой рыбой. Он сказал Жогину, что к ним приехали помочь закончить работу хорошие ребята, молодые, веселые. Много их!

И на самом деле человек пять здоровенных бородатых парней тесно забили палатку. Они-то и отдали письмо Жогину, а он сказал, где искать убитого оленя. Парни ушли, он прочитал письмо у печки. Затем вышел и долго-долго стоял в темноте. Считал пролетающих сов (пять штук), скрипы оленьих топтаний (бесконечные).

Подошла Маша и обняла его. И тут их любовь кончилась. Жогин сказал:

- Иди ты от меня к черту. К черту, к черту. Я дурак, я торчу здесь! 19

На свадьбе ему было и стыдно, и оскорбительно. Лицо горело, как тогда, от Машиных пощечин. Жогин был зол - на Петра, Надежду, себя. Вскочить и заорать им всем? Петру: "Что ты делаешь? Опомнись! Тут сидит ее временный муж!" Выгнать всех? Но что-то останавливало его, что-то еще заключалось в этой свадьбе, непостижимое для него, но хорошо известное другим: сияющей Надежде, веселому папахену, по-идиотски просветленному Петру и даже всем гостям, веселым и шумным.

Спасаясь от их глупых криков, Жогин вышел на крыльцо. Там зажег бумажку и полюбовался на огонек. Тот напомнил ему костры, лесную тишину, Машу.

Туда, к ним надо бежать! К ним!

Его позвали. Жогин бросил бумажку в снег и вернулся в духоту и шум.

Папахен сидел с вилкой в руке, с огуречным семечком на подбородке, рядом с Надеждой.

Жогин поморщился: сидит, ухмыляется, недобиток, напрасно прощенный, а Петр, улыбаясь, что-то говорит ему.