Как стать фантастом - Кир Булычев

Вскоре семейство разорилось, дядя Петя уехал служить в Польшу, а тетя Ксеня с детьми осталась куковать в Калуге, где трудилась в сети общественного питания, чтобы кушать пирожки.

И тут началась невероятная трагедия.

Если не стать фантастом после того, как ее узнаешь, то, значит, ты недостоин жить в стране Советов.

Дядя Петя в чине полковника и в звании специалиста-хозяйственника убыл по службе в Варшаву.

И там совершенно случайно влюбился в пани Ожидовскую, как говорит Светлана, вдову директора Польского банка.

Русский полковник осыпал пани цветами и продовольственными товарами.

Все были счастливы.

Кроме тети Ксени, которая решила соединиться со своим мужем, от которого долго ничего не получала - ни вестей, ни аттестата.

И вот она снова приехала в Москву.

И остановилась у нас.

Тетю Ксеню сопровождали трое малых детей и подросток Светлана. У нас в квартире было еще двое детей - Наташка и я.

И все голодные.

Мама решила нас побаловать и купила развесного киселя - порошка странного сиреневого цвета.

Тетя Ксеня вызвалась его сварить, и мама выдала ей пакет с сахаром, потому что мы только что отоварились и сахара дома был целый пакет.

Тетя Ксеня варила кисель, размешивала его поварешкой, пела украинскую песню и подсыпала, и подсыпала сахар.

Потом кисель сварился, тетя Ксеня попробовала его и ахнула - бывает же так! Она перепутала сахар с солью и насыпала в кисель пакет соли. Которая тоже была дефицитным товаром.

Представьте себе - кисель ведь был сам по себе кисло-сладким, а соли, было много.

Вкус киселя стал астрономически отвратительным.

Его не смог есть никто из нас.

И я вижу такую сцену: мы, дети, все вшестером, теснимся в двери кухоньки и смотрим на тетю Ксеню. Она сидит на голубой табуретке. На коленях - кастрюля с киселем, в руке поварешка, она черпает поварешкой соленый кисель и заглатывает его. И при том горько плачет - слезы капают со щек. И понятно - ничего отвратительнее киселя представить невозможно.

Пробиться в Варшаву было невозможно.

Но тетя Ксеня боролась за свое счастье. Теперь она его не отпустит!

Верьте - не верьте, но волоча на поводках и веревках своих детей, тетя Ксения дошла до дедушки Калинина, всероссийского старосты. Добрый дедушка Калинин был потрясен, увидев такую мать и такое горе. Он лично вытирал слюни и сопли Ксениных отпрысков и выдал ей документы на медсестру в отпуске, мандат под своей подписью и форму медсестры, почти по размеру.

Затем тете выдали купе в пассажирском поезде, и она как град свалилась на голову влюбленному Пете.

Но делать нечего. Начальство информировано.

Дядя Петя сделал вид, что смирился, но сам тайком бегал от жены под вагонами, чтобы сбить ее со следа, садился в пригородный поезд и мчал к пани Ожидовской.

Тетя Ксеня не выдержала.

Тетя Ксеня выследила его под вагонами и написала куда следует.

Дядю Петю, сердитого на свою прекрасную жену, выслали из Польши и отправили во Львов. Там он и осел на год или два.

Но любовь не утихла.

В сорок девятом году третья папина карьера катастрофически завершилась.

Шла борьба с сионизмом.

Все заместители папы и большинство арбитров были евреями.

Был проведен обыск в конторе, окна которой выходили на Мавзолей. И в подвале, как потом говорил один из папиных друзей, пострадавших на этом, нашли "дежурную лопату". Этой лопатой евреи-арбитры копали подкоп под Кремль, чтобы убить товарища Сталина.

Всех заговорщиков арестовали, а папу сняли с работы и выгнали из партии за утрату бдительности.

И стал мой папа преподавать "государство и право". К концу жизни даже защитил, наконец, докторскую и вызвал меня, чтобы я встречал на вокзале приехавших к нему из других городов оппонентов (это было связано с очередными интригами в мире юристов); я нес их чемоданы, а папа говорил: "Вот мой сын Игорь, кандидат наук".

В то время я уже начал писать фантастику, но этот вид творчества выходил за пределы воображения папы, он так и не догадался, что я почти настоящий писатель.

Он был высоким, полным, могучим мужчиной с глубоким басом, который я не смог унаследовать. Он любил застольные песни. .Вставал и пел басом: "Как бы мне добиться чести, на Путивле князем сести". У него всегда были молодые любовницы, хоть он износился, поиздержался и жил последние годы в бедности. У него в квартире были самые дорогие и шикарные вещи - приемник "телефункен", мебель, одежда, - но все было приобретено до 1949 года. В прошлом даже осталась машина "хорьх" - жуткой длины, которая принадлежала раньше какому-то гитлеровскому партайгеноссе.

Будучи человеком здоровым, но толстым, он любил и умел лечиться. Сначала в Кремлевке, а потом в обычных больницах. Я его и помню-то по больницам. И тетя Галя болела всегда, и мой брат Сергей всегда болел, даже средней школы не окончил. А когда папа заболел в последний раз и уже не смог подняться с дивана, то начался обмен партийных билетов. И тут папа вызвал меня, чтобы я достал ему фотографа на дом.

Он страшно боялся, что ему не дадут нового билета и партия уйдет в будущее без него.

Он всегда был обижен на меня за то, что я не хочу вступать в партию и не люблю Ленина. Но полагал, что с возрастом я исправлюсь.

После смерти папы и последовавшей сразу смерти тети Гали, которая всю жизнь терпела папины эскапады и ждала его на кухне, а жить без него не могла, я разбирался в папином письменном столе. Там обнаружились бумаги о строгом выговоре в Ленинграде, материалы о снятии выговора, анкеты, автобиографии, справки и бесчисленное множество пригласительных билетов на Красную площадь на 7 ноября, на Тушинские воздушные парады, на съезды Советов и партии. И книга "Хозяйственный договор в СССР", написанная на основе докторской диссертации, которую он переписывал четыре раза, так как за те годы по крайней мере четырежды изменилось понятие государственного договора СССР.

Последняя катастрофа плохо отозвалась на нашей жизни.

Как я уже говорил, одну из комнат в нашей квартире после развода с папой отдали его сотруднику дяде Саше Соколову.

Это был мягкий, добрый пьяница, а я перед ним глубоко виноват. На антресолях хранился его сундук с дореволюционными бумагами. Я в него залез. Я вытащил из него грамоты на чины и ордена его предков. Я любовался ими, никому не показывал и намеревался возвратить на место. На грамотах были сургучные печати, заклеенные квадратиками бумаги, сам текст был набран в типографии, но подписи императоров и высоких чинов империи были настоящими можно потрогать.

К дяде Саше ходили друзья - им было лет по двадцать, они пили водку и в трусах бегали по нашему коридору. Потом у некоторых появлялись подружки и эти друзья исчезали.