Сын каторжника - Александр Дюма

Милетта никогда в жизни не обольщалась несбыточны ми надеждами, и ей не было знакомо чувство разочарования, а стало быть, и чувство унижения; она принимала свое положение в том виде, как оно было установлено ее хозяином, с какой-то трогательной и признательной безропотностью.

Так проходили годы, и в сундуке подрядчика грузовых работ прибавлялись экю за экю, а в садике Монредона высыпались одна за другой корзины с перегноем и навозом.

Но участь тех и других была разной: в то время как мистраль разбрасывал и перегной и навоз, экю мирно лежали, накапливались и приносили хозяину доход.

Делали они это так успешно, что по прошествии пятнадцати лет г-н Кумб всякий раз по понедельникам испытывал крайнее недомогание, когда он должен был покинуть Монредон, свою смоковницу, свои овощи и свои удочки, чтобы добраться до тесной квартирки на улице Даре, и эти повторявшиеся еженедельно приступы с каждым новым разом становились все сильнее. Какое-то время в его сердце боролись два чувства: любовь к своему домику и любовь к богатству. Сам Господь не погнушался оказать содействие г-ну Кумбу в этой тяжбе. В год 1845-й от Рождества Христова личный враг г-на Кумба был удержан в пещеристых убежищах горы Ванту и было ниспослано теплое и влажное лето. Пески Монредона проявили себя превосходно впервые с тех пор как подрядчик стал владеть своей землей. Побеги салата не засохли на корню, бобы быстро поднялись, а хрупкие стебли томатов даже согнулись, отягощенные гроздьями ребристых плодов; и, войдя однажды субботним вечером в свой садик, г-н Кумб, изумление которого равнялось его счастью, насчитал двести семьдесят семь цветков на грядке гороха. Он столь мало был готов к такому непредвиденному успеху, что издалека принял их за бабочек. Это событие увенчало триумфом его упорное сопротивление неудачам. С того часа как раскрылся первый цветок в его саду, г-н Кумб стал испытывать недовольство, если он лично не наблюдал, как они распускаются. Он уступил свою должность, обратил в деньги и поместил свой небольшой капитал, сдал в субаренду свое городское жилище и окончательно поселился в Монредоне.

Милетта не слишком благосклонно отнеслась к изменению его постоянного места жительства.

Придавая чрезмерное значение делам и поступкам владельца домика, мы оставили без внимания другой персонаж, которому предстоит сыграть определенную роль в нашем повествовании.

Правда, на протяжении семнадцати лет, через которые мы сейчас перескочили, его существование не представляло для нашего читателя интерес.

Мы хотим рассказать о ребенке Милетты и Пьера Мана.

Знали его, как и многих марсельцев, Мариус. Таким образом жители старого Марселя увековечивали память героя, освободившего их страну от нашествия кимвров, что являет собой трогательный пример, способный еще вызвать чувство восхищения утех, кого они называют французами. Итак, его звали Мариус.

В тот период, какого мы в своем рассказе наконец достигли, он был в полном смысле слова красивым юношей, одним из тех, при встрече с кем женщины поднимают голову так же, как лошадь при звуке трубы.

Мы предоставляем нашим читательницам право по их желанию, по их собственным вкусам нарисовать портрет Мариуса и заранее просим у них прощения, если в ходе дальнейшего повествования истина вынудит нас досаждать их предпочтениям, каковым мы стараемся угодить в данную минуту.

Бедная Милетта обожала свое дитя, и для этого у нее была тысяча поводов, самым важным из которых было то, что, сколь ни естественным было это чувство, ей приходилось его сдерживать.

Господин Кумб не любил Мариуса, хотя и не испытывал к нему неприязни. Он был в высшей степени лишен способности оценить материнские радости, зато слишком хорошо считал, чтобы не взвешивать расходы.

Милетта во имя воспитания своего ребенка жертвовала тем скромным жалованьем, которое г-н Кумб выплачивал ей, делая это так исправно, как будто временами вдохновлялся ее пением; он жалел бедную женщину и оплакивал те жертвы, которые она вынуждена была взять на себя, чтобы дать возможность маленькому шалопаю выучить алфавит; он великодушно облегчал ее жертвоприношения, скупо проявляя свое сострадание, выражавшееся не столько в сочувствии к ней, сколько в грубых окриках в адрес мальчика.

Когда же ребенок подрос, дело приняло совсем другой оборот! В целях своего личного утешения г-н Кумб сочинил аксиому, которую мы рекомендуем всем тем, кого огорчает правдивость зеркала: он утверждал, что красивый мальчик непременно негодяй, а Мариус действительно становился красивым мальчиком.

Когда г-н Кумб смотрел на него, брови его все больше и больше хмурились. Он упрекал Милетту за проявляемую ею чрезмерную нежность к ребенку, утверждая, что ее пристрастие к нему отвлекает ее от домашних обязанностей. Он неоднократно выражал недовольство по поводу небрежности, с какой ею было приготовлено какое-нибудь блюдо, приписывая это ее рассеянности из-за того, кого он заранее называл бездельником, и в то же время, следуя своей логике, он ежеминутно присматривал за своим кошельком; он полагал, что нельзя, имея такие глаза, какие были у Мариуса, рано или поздно не выкрасть этот кошелек.

Следствием такого настроения г-на Кумба стало то, что Милетта вынуждена была тайком дарить своему ребенку ласки. А тот, казалось, совершенно не замечал этого. Мариус отличался врожденным благородством души и возвышенностью чувств, характерными для его матери.

Милетта оставила его в неведении о своем прошлом; она ничего не рассказывала ему из грустной истории своей жизни, зато беспрестанно повторяла о его долге любить и почитать того, кого сама она никогда не называла иначе как их благодетелем, и мальчик изо всех сил старался выражать признательность, которая переполняла его сердце и которую он испытывал бы, даже если бы у г-на Кумба не было на это иного права, кроме любви, какую он сумел внушить Милетте, столь нежно любимой сыном.

Становясь старше, Мариус по-прежнему оказывал г-ну Кумбу немало знаков внимания, был предупредителен по отношению к нему, но с годами к этому прибавилось безграничное терпение и глубочайшее уважение. Было очевидно, что благодаря своей проницательности молодой человек догадался об истинных узах, существовавших между ним и подрядчиком грузовых работ.

В этой догадке его укрепляло поведение г-на Кумба, привыкшего мало-помалу к тому, что его называли отцом, и не противившегося этому.

К тому времени, когда г-н Кумб окончательно переселился из Марселя в Монредон, сын Милетты уже в течение года был мелким служащим одной из торговых фирм в городе. Каждый вечер он прибегал поцеловать свою мать. Именно этот вечерний поцелуй, которого Милетта теперь лишалась, был причиной того, что она, видимо, сожалела об отъезде из города. Милетта стала такой печальной, что г-н Кумб обратил на это внимание. Он был так рад взять верх по всем пунктам, увидеть, что он заставил замолчать любителей глупых шуток, утверждавших, будто ему пришлось позаимствовать в городском театре декорации, дабы в саду у него были деревья, — что ему не хотелось, чтобы выражение лица Милетты портило ему счастье.