Бунтующий Яппи - Василий Богданов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– У, какой грязнущий, – спустился сверху гулкий мамин голос. – Ты посмотри на себя.
Она достала носовой платок и, поплевав на него, принялась утирать меня. Резко запахло слюной и помадой. Я уворачивался с упрямой настойчивостью и прятал лицо, перепачканное землёй и сажей. Мне было стыдно, и казалось, что она сейчас узнает о том, что я видел в парке.
– Ну, на кого же ты похож!.. – Мама одергивала на мне рубаху и подтягивала штаны.
– На кого?
– На беспризорника.
Беспризорников показывали в кино. Их было много после войны.
– Опять костры жгли?.. – Мама подозрительно принюхалась.
– Не-е, это дворники на помойке жгли мусор, а мы с Русланом шли мимо…
– Ну-ка смотри мне в глаза.
Я посмотрел, и глаза у меня были честные. Лишь бы не узнала про то, что я видел голую Любку. А мамино лицо сделалось подозрительным.
– А почему у тебя в глазах огромный костёр?
Я вздохнул с облегчением и раскрыл глаза пошире, сделав их ещё немного честнее. Интересно, она, правда, видит костёр или притворяется? Наверное, притворяется. Потому что, если бы она видела костёр, то она бы знала и про Любку.
– Пошли быстро мыться. – Мамина ладонь поймала мою ускользающую руку, и мы пошли в дом. Взяли полотенца, мыло, шампунь и мочалку, а потом направились в ванную. А ванная у нас общая, одна на всех жильцов, и там, как всегда, было занято. Мы встали в полутёмном коридоре напротив двери, закрытой на шпингалет. Мама молчала. Из ванной раздавался плеск воды, звуки энергичного растирания и глубокий женский голос, который пел:
– Орлёнок, Орлёнок
Лети выше солнца…
Мама вздохнула и сказала что-то про то, что мыться надо всем, а песни распевать можно и дома. А я тоже люблю петь в ванной, в основном, что-нибудь про Родину. Я ещё гимн знаю: Союз нерушимый… Когда его поют, надо вставать. А мужчины должны снимать шляпы. Обычно его поют рано утром по радио, когда все ещё спят. Но я не сплю. Я тихонько встаю с кровати, чтобы не разбудить маму, и слушаю стоя. Один только я стою во всём доме. Когда-нибудь узнают, что только я вставал, когда играли гимн, и дадут мне медаль, а может, и орден. Лучше орден.
– Ма, а за что звезду дают?
– За подвиг.
– А я бабушку через дорогу переведу – это подвиг?
Она тихо смеётся в темноте.
– Нет.
Ну конечно, нет. Тогда бы всем надо было ставить памятники по грудь. А если я изобрету лекарство от смерти и оживлю Ленина – это подвиг?
– Подвиг совершил Александр Матросов.
– И что он сделал?
– Упал грудью на амбразуру.
Я вдруг ясно увидел страшную колючую Амбразуру, имевшую отдалённое сходство с Дикобразом, на которую голой грудью упал человек в разорванной тельняшке и бескозырке с надписью «Черноморец».
– Амбразура – это окошко, из которого торчит пулемёт. Вот Матросов и упал на этот пулемёт, чтобы наши солдаты смогли пройти.
– Он же умер.
– Конечно.
– Значит, сразу после подвига умирают.
– Необязательно, но в большинстве случаев – да.
Если и не умирают, то получают тяжёлое ранение. Я, когда совершу подвиг, то не умру. Меня просто тяжело ранят в голову. А в госпитале. Больница для солдат называется госпиталь. Там меня выходит красивая девушка с красным крестом на рукаве. Я выпишусь и женюсь на ней. Как раз к этому времени мне поставят памятник. Внезапно я вспомнил, что проклят, и зябко поёжился.
– Ма, а Бог есть?
Она задумалась.
– Нет. Ну, то есть он есть для бабушек, которые в деревнях. А так – нет. Нету Бога.
А я обрадовался. Значит, меня никто не покарает. Любка – дура. И Страшная Девочка – дура.
– Бога нет, а есть природа, – сказал из темноты и откуда-то сверху мамин голос. Я её почти не видел, только ощущал тёплое присутствие. Вначале жила-была маленькая-маленькая клеточка. Она жила в мировом океане, который покрывал всю землю. Клеточка росла-росла и постепенно превратилась в рыбу.
– Как в сказке.
– Ну не в один день, а за много миллионов лет. Потом появилась суша. У рыбы отросли лапы…
– Ого!
– И она вышла на сушу, покрылась шерстью и залезла на дерево. Так появилась обезьяна.
– Из рыбы?
– Почти. Обезьяна вначале лазила по деревьям, а потом через много миллионов лет слезла на землю. У неё отпал хвост, и она стала ходить на двух ногах. Так произошёл человек.
– Как?
– Из обезьяны.
Ну, врёт. Уж больно как в сказке. Наверное, я ещё маленький, и мне нельзя знать, как появился человек, поэтому мама всё придумывает. А потом, когда вырасту, расскажет, как было на самом деле. Я-то знаю, как я появился: вылез у мамы из живота. Но про это тоже детям знать нельзя. А я случайно узнал.
Шум воды стих. Через несколько секунд дверь ванной распахнулась, и оттуда выкатились клубы душистого пара. На пороге возникла толстая тётка. На голове у неё была наверчена высокая башня из махрового полотенца. Красная распаренная голова, похожая на разваренную свёклу, треснула сочной румяногубой улыбкой.
– С лёгким паром, – с едва скрываемым раздражением сказала мамина голова наверху.
– Спасибо, – прогудела свекольная голова и спустилась пониже. Багровая ручища дотянулась до моей нежной щеки и ухватила её двумя толстыми пальцами.
– У-ти, какой мальчишечка.
Щека болела. Надо было укусить тётку за палец. Свекольная голова поднялась наверх и поплыла прочь. Под ней колыхалось огромное тело. По коридорам коммуналки гулко раскатилось:
Там вдали за рекой зажигались огни,В небе ярко заря догорала.Сотня юных бойцов из будёновских войскНа разведку в поля поскакала.
А мы зашли в ванную и закрылись на шпингалет. Там всё ещё пахло тёткиным мылом и шампунем. Мама ошпарила ванну кипятком. Я проворно разделся и залез внутрь.
– Ма, я сам мыться буду.
– Хорошо. Я только спину тебе потру.
Через несколько минут я стоял, опустив голову на грудь, и пускал длинные нити слюней на живот. Они дотекали до пупа и смешивались с мылом. Мама энергично шоркала мне спину. А ладошки у неё сухие и жёсткие.
– Ма, ну сильно трёшь.
– Ничего, ты же настоящий мужчина, вон сколько на тебе грязи.
Мама строгая. Она всегда повторяет, что я должен быть мужчиной. Таким, как Мересьев. Храбрым, сильным и выносливым. И должен уважать женщину. Это она так часто говорит. Главное, чтобы мужчина уважал женщину. Спина уже покраснела.
– Ма, ну хватит.
– Не хнычь.
Я кругом виноват перед ней. У меня столько грехов. Горячей волной накатило раскаяние, смешанное с жалостью к самому себе, и к слюням примешались солоноватые слёзы. Нюни. Опять нюни распустил. Это она так говорит. Я врал ей. Меня, как того дядьку из книги про греков, должны подвесить на том свете за язык. Интересно, где тот свет? Не врать я не мог. Что будет, если она узнает, какую порочную жизнь ведём мы с Русликом. Я подглядывал за девочками, матерился, взрывал гильзы с порохом, поджигал пух в парке, лазил по гаражам и курил понарошку. Список грехов был бесконечным.
– Ма, давай я сегодня мусор вынесу.
– С чего вдруг такое желание?
– Просто.
– Натворил чего?
– Не-е-ет.
– А что вы с девочками сегодня во дворе делали?
– Когда?
– Когда я из хлебного шла.
– Мы птицу…
Страх заморозил спину. Я больно прикусил язык.
– В считалки играли.
– В какие?
– Вышел немец из тумана
Вынул ножик из кармана…
Она повернула меня к себе лицом и внимательно посмотрела мне в глаза.
– Ты что-то от меня скрываешь.
Лицо у неё серьёзное. У меня не такая красивая мама, как у Руслика. На Русликовой маме я бы женился. У моей мамы лицо сухое и коричневое от загара, а у корней волос – белое. Волосы аккуратно зачёсаны назад, прядка к прядке, как тоненькие чёрные проволочки, и собраны в пучок. На лбу морщинки, и кожа лоснисто блестит. Нос тонкий медный с маленькой горбинкой, как у индейца. Бесцветные губы поджаты.
– Ничего не скрываешь от меня? – спросил индеец Виннету, очень похожий на мою маму.
– Нет, – я стал горячо оправдываться.
– Ну хорошо, давай вытираться.
Она вытерла меня насухо махровым полотенцем и аккуратно расчесала мои волосы на ровный белый пробор. Я погляделся в запотевший осколок позеленевшего по краям зеркала. Чистенький, умытый мальчик. Это был не Миха.
– Глеб, пойдём на кухню, – сказала мама, стоя в дверях.
Клянусь, что всегда буду хорошим примерным мальчиком. Хочу, чтобы меня приняли в пионеры, а потом в коммунисты. А в коммунисты берут только самых лучших, тех, кто не матерится и не подглядывает за девочками. Так я поклялся, торжественно глядя в зеркало на умытого мальчика.
На кухне, как всегда, пахло пригорелым молоком и дихлофосом. У плинтусов золотистой подсолнечной шелухой лежали трупики тараканов. В углу на полу стояла маленькая электроплитка, заляпанная липкими коричневыми пятнами. На ней мама варила сладкую рисовую кашу на ужин. А я люблю рисовую кашу. А ещё я люблю макароны, а мясо не люблю. Но мама говорит, что надо его есть, потому что от него растут мускулы, а от макарон растут только живот и уши. Прикрученное под потолком радио хрипело: «Сегодня товарищ Черненко…» Внезапно диктора прерывал бравурный военный марш. На кухню, шаркая тапками, приковыляла женщина со страдальческим лицом, открыла кран и стала жадно пить воду. Скоро пришла Русликова мама и привела Руслика. Он тоже был вымытый, и волосы у него, как и у меня, были расчёсаны на ровный пробор. У Русликовой мамы полное красивое лицо, как у Василисы Прекрасной. Она ласково посмотрела на меня, а я ей улыбнулся и поздоровался. Хотелось, чтобы она меня обняла и прижала к своей пышной груди. А с Русликом, подлым предателем, я здороваться не стал. Он вскарабкался на табуретку рядом со мной и пихнул меня в бок. А я сказал: