Двойная жизнь Алисы - Елена Колина

Говорят, что с возрастом у людей образуется защита от обид, словно на них нарастает более грубая кожа или панцирь. Мне этого не узнать, потому что мной поставлено время моего исчезновения из этого мира – апрель, и место – Париж. Если меня пригласят, то это, самое важное в моей жизни, произойдет в Париже, а если нет, придется придумать что-то другое.

Кажется нелогичным переживать из-за приглашения на д.р., если я не собираюсь оставаться в этом мире? Но человеческая душа – потемки, тем более душа подростка. Вот важно мне уйти из этого мира популярной, не униженной Катиным пренебрежением и с подарком из бутика «Dior». Я не шучу.

Когда я попала в аварию, падали листья… Тут у нас с мамой опять расхождение, она отказывается называть неудачное торможение о поребрик аварией, а меня инвалидом, но как же еще называть человека, который не может ходить? Я должна говорить: «Когда я попала в неудачное торможение о поребрик, падали листья»? Чтобы ее не мучила совесть?

Когда мне снимут гипс, у нас еще будет лежать снег, а в Париже уже будет весна, и мы – если меня пригласят – полетим в Париж!

Мне очень нужно, просто необходимо то, что у меня под матрацем: магическая свеча и листок с моим желанием… Если бы я могла их достать и провести магический ритуал, может, это помогло бы. Хорошо бы так: зажигаю свечу, читаю вслух желание – получаю приглашение. Но листок с желанием под матрацем в ногах кровати, а я не двигаюсь.

ПРИГЛАСЯТ МЕНЯ? ДА ИЛИ НЕТ? Пожалуйста, Бог, если ты есть, сделай, чтобы меня пригласили! На твой вопрос, милый Бог, почему ты должен сделать, чтобы выбрали именно меня, отвечаю честно: потому что я ОЧЕНЬ ХОЧУ!

Перед глазами живая картина: приносят конверт, я открываю, а там – приглашение!.. Еще одна живая картина: я в Париже, в отеле «Ритц», без мамы.

Но если ты думаешь, что лучше тебе сделать, чтобы пригласили кого-то другого, что я должна уступить другим, то я… уступлю. Но ты ведь так не думаешь, правда?

Глава 4

«Мерседес SL500»

В конце октября снег! Здорово! Я сначала долго смотрела в окно, как снег падает на Некрасова. Памятник Некрасову напротив моих окон на углу Некрасова и Маяковского – это хорошая причина никогда не переименовывать нашу улицу. Напротив памятника Некрасову я живу с пятого класса и напротив памятника Некрасову умру.

А когда снег замел Некрасова, я вдруг подумала: а не уехала ли крыша? «Мерседес»-кабриолет не подходящая машина для Петербурга; приезжая домой, я иногда забываю опустить крышу, и у меня в салоне то дождь, то снег. Иногда я не закрываю крышу до конца, и она сама уезжает. Хорошо, что дядя Паша с первого этажа разрешил мне парковаться у его окна: он почти всегда сидит у окна со своей шахматной доской, и если вдруг дождь, крича: «Едрит-мадрит, Алиска! Опять у тебя крыша уехала!», – бежит закрыть «мерседес» одеялом.

Я вышла из дома проверить мерседес и попробовать снег на вкус. Крыша была на месте.

Все машины во дворе были заметены, кроме моей. Моя сияла чистыми красными боками, а у машины меня ждал Братец Кролик.

Когда Братец Кролик сказал, что уходит от меня к бухгалтерше, моя реакция была такая: я не поняла. Как будто «я не ранен, я убит». Как если бы мне дали ломом по башке и я мгновенно умерла и в раю удивляюсь, что это за хрень такая.

Поняв, что нахожусь не в раю, а у себя дома и Братец Кролик уходит к бухгалтерше, я сказала: «А идите вы, Шура… в бухгалтерию!» и подумала, как все же сильно влияние массового искусства. Братец Кролик, как всегда, подумал о том же, что и я: при стрессе человек не блещет цитатами из фильмов Пазолини, Феллини, Годара или Трюффо, а цитирует свое, родное, из «Служебного романа». И вспомнил радистку Кэт, – когда рожает, кричит по-русски. И мы с ним до его ухода к бухгалтерше пересмотрели «Семнадцать мгновений весны», потому что смотреть вместе – двойное удовольствие.

Когда мой муж официально провел первую ночь вне дома, я не почувствовала боли. Такие, знаете ли, чувства… вообще никаких: как будто я под наркозом, местным, – понимаешь, что тебя сейчас режут, но не больно и мыслей никаких. Нет, одна мысль есть, целительная: бухгалтерша для него не имеет значения. Потом наркоз отходит, и понимаешь: имеет, он же к ней ушел. Он ее целует. Больше жить – никак. Потом мозг опять отключается.

Но мозг не отключился окончательно, пришлось осмыслить эту трагическую хрень. Я придумала теорию розовых клеточек: наша жизнь как лист в клеточку, клеточка – это день, час, минута. Можно клеточку раскрасить черным, а можно розовым.

– Привет.

– Машину тебе почистил. Я иду, а она стоит. Я и вот…

– Молодец, Братец Кролик.

Понимаете, о чем я? Каждый день рисовать себе другую реальность. Какую реальность рисуешь, в той и живешь: рисуешь розовую – живешь в розовой, и дело в шляпе… В одной реальности я могу заорать: «Что ты “И ВОТ”?! Подлец, отойди от моей машины!», и это закрасит мой день черным. В другой реальности я улыбаюсь и говорю: «Привет», и это сделает мой день розовым. Розовый-то лучше.

Ушел он от меня к бухгалтерше или нет, но сорок лет брака создали мощный стереотип: в течение сорока лет на любое его позитивное действие (подарил цветы, помыл посуду, принес гонорар, написал главу книги, пришел домой пьяным и не заблудился, я веду его, пьяного, а он старается идти) я говорила «молодец, Братец Кролик». И сейчас сказала, – рефлекс.

…А вдруг он пришел сказать, что бухгалтерша была временным бесом в ребро? Надежда ведь есть, правда?

Подруги мои говорят, что надежды нет. Словами не говорят, но смотрят с выражением: «Ты что, дура?! Если уж…». Почему они говорят: «Странно, что сейчас…»? Не хочу знать. Значит, это давно. Значит, они знали.

Они, подруги мои родные, все спрашивали меня: «Алиска, а как у вас с сексом? Твой-то еще может или уже нет?», и я им честно: «У нас все согласно протоколу». А сами знали. Они не виноваты, подруженции мои, в нашем кругу невозможно не знать.

Я тоже все про всех знаю. Зинка жалуется: «Алиска, что мне делать, муж – давно импотент… Как помочь?», а в это время ее муж (хороший художник, кумир околокультурных барышень) звонит: «Алиска! Моя у тебя? Тогда я – к своей! Я быстро!» Быстро он, импотент-притворщик… Но я не докладываю Зинке, что у ее мужа «моя» и «своя» – разные женщины. Зинкин муж мне тоже близкий дружок, я вообще-то не знаю, кто мне ближе дружок, он или Зинка. В нашем кругу каждый каждому дружок, вот в чем дело.

Зинка говорит: «Обидно, ваш брак был единственный в тусовке, сохранившийся с юности…», Римка говорит: «Какое предательство, он давно уже с ней по друзьям ходил… в ее сорок она для него молодуха», Машка говорит: «…Да он всю жизнь в твоей квартире и на твоем «мерсе»… ты его из квартиры-то выпиши», Галька говорит: «Дура ты, он тебя предал, как сидорову козу, а ты его жалеешь!» и «Там еще кое-что есть, чего ты не знаешь». А я не хочу знать, что там есть! У него своя реальность, у меня своя.

Но вот вопрос: нужно ли человеку в беде, чтобы другие люди говорили про его беду «предательство»? Может быть, пусть человек сам решает, называть своего мужа предателем или нет?..

Я хотела сделать им так же больно, как они делают мне. Очень хотела, боролась с собой. Правду говорят, что от бед и несчастий портится характер. Чтобы не стать злобной стервой, временно ликвидировала всех подруг. Зинка, Римка, Машка и Галька стояли под дверью и канючили: «Пусти нас, мы хотим тебя утешить, мы тебе пирожок принесли…» Не пустила. Сказала: «Не хочу я ваших утешений, пирожок сожрете во дворе». Лучше я буду со своими студентами утешаться: вечерами мы рассматриваем их и мои работы и хвалим друг друга.

– Я иду, а тут твоя машина… Вот я и подумал, мы уже три месяца не виделись… а тут твоя машина. Вот я и подумал, ты придешь, а я почистил… у тебя-то щетки наверняка нет… вот я и почистил… рукавом. А спина у меня не болела, пока чистил, но в покое, наоборот, болит, и на ярмарку детективов в Стокгольм меня не пригласили, и третья глава что-то не идет…

Конечно, не идет. С двумя первыми главами было как обычно: я придумала, он написал. А с третьей главой Братец Кролик постеснялся ко мне обратиться: он ведь от меня ушел. Не скажешь теперь, мол, давай, Братец Лис, скорей придумывай.

Я всегда придумывала сюжет, а он писал. Это нормально для соавторов: я умею придумывать, он умеет писать. Когда Братец Кролик захотел стать знаменитым детективщиком и зарабатывать миллионы, мы решили не называть себя соавторами: одно имя на обложке запоминается лучше, чем два. Решили никому не говорить, что я придумываю, а он пишет, чтобы не было домыслов и сплетен.

Братец Кролик стал знаменитым детективщиком, значит, мы все правильно решили. Ни одной книги из сорока трех Братец Кролик без меня не написал, что нас, конечно, очень сблизило: мы не только один автор, мы один человек. Братец Кролик всегда говорил: «Ты моя голова, я твоя рука». Но разве рука может сказать голове: «Ухожу от тебя, буду жить отдельно, в другом доме»?