Плач к небесам - Энн Райс

Пробежавшись гребнем по волосам и надев лучший костюм, он в одиночестве отправился к Алессандро и пригласил его войти в дом, словно был здесь хозяином.

– Я в растерянности, синьор, – сказал он. – Моя матушка больна. Мне неловко петь для вас одному.

Но даже в этой неожиданной компании он почувствовал душевный подъем. Солнечный свет заливал резную мебель из красного дерева и обитые камчатной тканью мягкие диваны, составлявшие убранство гостиной. И, несмотря на выцветший ковер и потрескавшийся потолок, комната выглядела очень мило.

– Пожалуйста, принеси кофе, – попросил он Беппо.

А потом открыл клавесин.

– Простите меня, ваше превосходительство, – мягко сказал Алессандро. – У меня и в мыслях не было вас побеспокоить. Я думал, что просто посижу где-нибудь в сторонке, пока вы с матушкой будете петь, и не стану вам мешать. Беппо много рассказывал мне о ваших дуэтах, и к тому же я помню ваш голос. Я его не забыл.

Его улыбка была ласковой и задумчивой. Без своих хоровых одежд он уже не выглядел неземным созданием и походил скорее на деревенского богатыря, чем на аристократа. Каждый его жест смягчался плавным ритмом голоса.

Тонио засмеялся. Но он был одинок и знал, что непременно расплачется, если этот человек сейчас уйдет.

– Садитесь, пожалуйста, синьор, – предложил он. И обрадовался, когда появилась Лина с чайником, а за ней – Беппо с целой стопкой нот.

Тонио был страшно взволнован. Ему пришло в голову, что, если его общество будет приятно для Алессандро, тот будет приходить к нему снова и снова. Он взял партитуру последней оперы Вивальди, «Монтесума». Все арии были для него новы, но он не мог рисковать, исполнив что-то старое и банальное. Ему понадобилось всего несколько секунд, чтобы погрузиться в энергичную и драматическую вещь, и голос его быстро окреп.

Он никогда не пел в этой комнате. Здесь было больше голого мрамора, чем ковров и драпировки. Возник великолепный резонанс, и, когда Тонио замолчал, тишина напугала его. Он не смотрел на гостя. Но прислушивался к себе и удивлялся нарастающему любопытному ощущению: какому-то смущенному восторгу.

Он повернулся к Алессандро и импульсивно подозвал его. И был безумно рад тому, что евнух поднялся и устроился рядом с ним за клавесином. Тонио быстро начал первый дуэт и услышал тот самый восхитительный голос, как могучая сила поднимающий и выводящий вперед его собственный.

За этим последовал другой дуэт, а потом еще один, и когда дуэтов уже не осталось, они принялись сами составлять их из арий. Они выбрали из этой стопки и спели все, что им нравилось, и даже кое-что, что им вовсе не нравилось, а потом перешли к другой музыке. В конце концов Тонио уговорил Алессандро присесть рядом с ним на скамеечку, и им подали кофе.

Затем пение продолжилось и продлилось до тех пор, пока между гостем и маленьким хозяином уже не осталось никаких формальностей. Алессандро указывал ему на разные нюансы того или иного сочинения. Он то и дело замолкал, настаивая на том, чтобы Тонио пел один, и в этом случае его ободряющие слова были такими теплыми и взволнованными, словно он пытался убедить мальчика в величии его дарования и в том, что эти слова не являются пустой лестью.

Они прекратили пение только тогда, когда кто-то поставил перед ними подсвечник. Дом погрузился во тьму: было уже поздно, а они этого даже не заметили, позабыв обо всем.

Тонио притих. Мрачный вид окружающих предметов действовал на него подавляюще. Комната, словно глубокая пещера, разверзлась перед ним, и ему захотелось озарить ее всеми свечами, которые он мог бы найти. Музыка все еще звучала у него в голове, а вместе с нею пульсировала боль, и когда он увидел на лице Алессандро ласковую улыбку, встретил его задумчивый, исполненный благоговения взгляд, то почувствовал к этому человеку непреодолимую любовь.

Он хотел рассказать ему о той давнишней ночи, когда впервые пел в соборе Сан-Марко, о том, как ему это понравилось, и о том, что воспоминание об этом останется в нем навсегда. Но было совершенно невозможно облечь в слова то первое детское желание стать певцом, невозможно выговорить: «Конечно, я не могу им быть», невозможно объяснить ему комизм положения, то, что он ведь не знал, кем был Алессандро… Он отбросил эти мысли, неожиданно устыдившись.

– Послушайте, вы должны остаться на ужин, – заявил он, вставая. – Беппо, передай, пожалуйста, Анджело, что я хотел бы и его увидеть с нами за столом. И скажи поскорей Лине. Мы будем ужинать в главной столовой.

Стол был быстро накрыт подобающей скатертью и сервирован серебряными приборами. Тонио попросил принести больше свеч. Усевшись во главе стола, там, где сидел обычно, когда обедал в одиночестве, он быстро увлекся беседой.

Алессандро весело смеялся, пространно отвечал на вопросы, хвалил вино. И вскоре уже описывал недавний прием у дожа.

Такие приемы были просто чудовищны, ведь за столом сидели сотни приглашенных, а простые люди с площади ломились в открытые двери, чтобы поглазеть на них.

– И тут одна серебряная тарелка пропала. – Алессандро улыбнулся, подняв густые темные брови. – И представьте себе, ваше превосходительство, государственные мужи терпеливо ждали, пока пересчитают все серебро. Я еле удержался от смеха.

В том, как он рассказывал об этом, не чувствовалось непочтительности, к тому же он быстро переключился на другую тему. В нем была какая-то расслабленная утонченность. При свете свечей его длинное лицо было таким сглаженным, что казалось почти неземным.

И Тонио неожиданно для себя осознал, что Анджело и Беппо тихо сидят по его правую руку и делают все, что он им ни скажет. Так, Тонио предложил открыть вторую бутылку вина, и Анджело тут же послал за нею.

– И обязательно десерт! – добавил Тонио. – Если у нас нет ничего дома, пошлите кого-нибудь за шоколадом или мороженым.

Беппо действительно смотрел на него с восхищением, а Анджело даже с некоторым испугом.

– Но скажите мне, что вы чувствуете, когда поете для монарха: короля Франции, короля Польши?

– Нет разницы в том, для кого поешь, ваше превосходительство, – ответил Алессандро. – Просто хочешь, чтобы все было безупречно. На твой собственный слух. Ведь ошибки невыносимы. Поэтому я никогда не пою в одиночестве, у себя. Я не хочу услышать что-нибудь, что… несовершенно.

– Но опера? Неужели вы никогда не хотели петь на сцене? – настаивал Тонио.

Алессандро сложил пальцы домиком. Он явно задумался над ответом.

– Стоять перед рампой – совсем другое дело. Боюсь, я не смогу это объяснить. Вы видели певцов на…

– Нет, еще нет, – ответил Тонио и внезапно покраснел. Сейчас гость поймет, насколько он еще юн и как нелепо все происходящее.

Но Алессандро спокойно продолжал, объясняя, что на сцене актер предстает в образе другого человека, ему приходится играть, правильно держать себя и притом быть все время на виду. В церкви совсем не так: там главное голос.

Тонио отпил еще вина и уже собирался сказать, как страстно желает посмотреть оперу, но вдруг заметил, что Анджело и Беппо поспешно встали. Алессандро быстро перевел взгляд в другой конец стола и тоже вскочил. Тонио невольно последовал их примеру и лишь тогда увидел в голубоватом полумраке фигуру отца.

Андреа только что вошел в столовую. Свет падал на его тяжелое красное одеяние. За его спиной находилось множество других людей.

Синьор Леммо, его секретарь, стоял рядом с ним, а за ним – те молодые люди, которые учились у почтенного старейшины риторике и политическому такту.

Тонио так перепугался, что потерял дар речи.

О чем он думал, приглашая гостя поужинать? Андреа между тем уже стоял перед ним. Тонио склонился, чтобы поцеловать отцу руку, не представляя, что может за этим последовать.

А потом он увидел, что отец улыбается.

В полнейшем изумлении следил Тонио за тем, как отец садится на стул рядом с Алессандро. Некоторые из молодых людей получили приглашение остаться. Синьор Леммо велел старому лакею Джузеппе зажечь факелы на стенах, и синие атласные обои внезапно чудесным образом ожили.

Андреа много говорил, отпускал остроумные замечания. Для него и молодых людей принесли ужин, и в бокал Тонио подливали и подливали вина, а когда отец посматривал на сына, в его глазах светились лишь теплота, ласка, безграничная любовь, проявлявшаяся решительно и щедро.

Сколько это длилось? Два часа, три? Потом Тонио лежал в постели, вспоминая каждое произнесенное слово, каждый взрыв смеха. После ужина они снова отправились в музыкальную гостиную, и впервые в жизни Тонио пел для своего отца. Алессандро пел тоже, а потом они вместе пили кофе с кусочками свежей дыни, а еще им подали чудесное мороженое на серебряных тарелочках, и отец предложил Алессандро курительную трубку и даже захотел, чтобы его юный сын тоже попробовал.

В этой компании Андреа выглядел очень старым. Прозрачная кожа на его лице была столь иссохшей, что через нее проглядывали кости черепа. Но неменяющиеся глаза его, как всегда, мягко лучились и резко контрастировали с остальным обликом. Тем не менее губы его иногда старчески дрожали, а когда он встал, чтобы попрощаться с гостем, было видно, что напряжение болезненно для него.