Город у моря - Владимир Беляев

Потянув последний раз цигарку, Яшка швырнул окурок на раскаленные глыбы кокса и, проходя мимо, как бы невзначай бросил:

– Ну-с, товарищ член бюро, когда вы меня судить будете?

– Ты хочешь спросить, когда будет на бюро разбираться твой вопрос?

– Ну, не все ли равно! – промямлил небрежно Яшка и, пододвинув к себе вместо стула жестяную банку с графитом, уселся против меня.

– Если тебя интересует, когда назначено заседание бюро ячейки, могу сказать: в четверг.

– Конечно, вам выгоднее держать в комсомоле сопляков вроде Бобыря, которые даже с винтовкой обращаться не умеют, только за то, что они приятели некоторых членов бюро, и выгонять из организации рабочих подростков за какую-то случайную ошибку…

Я понял, в чей огород бросает камешки Тиктор.

– Случайная ошибка здесь ни при чем.

– Именно случайная ошибка. Ну, выпил… потом дал по зубам какому-то спекулянту, а вы шум подымаете…

– Не какому-то спекулянту, а твоему заказчику Бортаевскому.

– Почему он мой заказчик? Удивляюсь! – Яшка сделал наивное лицо.

– А чей же он заказчик, мой? Не придуривайся лучше, бюро все известно.

– Что может быть известно, не понимаю! Наябедничал кто-то ради склоки, а вы…

Дальше я сдержаться не мог. Мало того, что Яшка не хотел откровенно, как подобает комсомольцу, признать свою вину, он вдобавок еще прикидывался дурачком!

Я сказал строго:

– Бюро известно, Тиктор, что ты в рабочее время формовал детали для частной мастерской Бортаевского, ты продавал их ему, ты…

– Ну и что ж такого? – оправдывался Тиктор. – Я все это своими руками делал, из собственного алюминия и совсем не в рабочее время.

– Неправда! В рабочее время. Ну, зачем ты врешь?

– Сам ты врешь! Я оставался после работы, когда ты уходил, и формовал.

– Да? А песок, а инструменты, а модели чьи – разве не государственные? А скажи-ка, что ты делал в тот день, когда Козакевич унес к слесарям переделывать модель маховика? Помнится мне, ты формовал шестеренку для мотоциклетки.

Припертый к стенке, Тиктор смущенно буркнул:

– Я же тогда в простое был. Это другое дело. Нечего мне было делать, ну и взял ту шестерню. А тебе того императора-кровопийцу можно было формовать? Я тоже учился на этой шестеренке.

– Учился, чтобы потом получать от спекулянта деньги на водку…

– Слушай, ты, – грозно прикрикнул Тиктор, – не пугай меня спекулянтом! Я спекулянтов больше тебя ненавижу. А потом, нужно еще доказать, что Бортаевский спекулянт. Он кустарь – это верно, но он мастер и сам работает. А в прошлом в Одессе на заводе имени Октябрьской революции работал. Таких мастеров еще поискать нужно! Кто перебрал мотоцикл для Печерицы? Бортаевский! А ты – «спекулянт»!

– Погоди, Тиктор, – заметил я очень спокойно, – ведь минуту назад ты сам назвал Бортаевского спекулянтом.

– Я?.. Ничего подобного! – возмутился Яшка.

– Как же! Сам ведь сказал, что «дал по зубам какому-то спекулянту». У меня память хорошая. Заврался ты…

– Ты, Манджура, брось, меня не пугай! И на кукан не лови, – окончательно запутавшись и от этого свирепея, закричал Яшка. – Ты, брат, еще зелен со мной так разговаривать! Я чистокровный рабочий. Мне понятно, почему вы все на меня напали: вам завидно, что я лучше вас зарабатываю! Вы бы сами взяли у Бортаевского заказы, но он их вам не даст, и даже без денег, – испортите! Перебиваются кое-как с хлеба на квас на свою стипендию, а если я не хочу нищенствовать, травить меня начинают. Исключайте меня из комсомола! Наплевать мне на вас. Я не карьерист, а рабочий парень!

– Вот теперь я вижу, что тебя обязательно надо исключить из комсомола! – сказал я Тиктору, глядя ему прямо в глаза. – Если ты можешь бросаться такими словами…

– Молодые люди, это что за митинг в рабочее время? – заходя в шишельную, строго спросил Козакевич. – Начистил шишек, Манджура? Вот эти? Пожалуй, довольно на сегодня. Теперь так: оденься да лети в фабзавуч. Получишь в кузнице для нас плоские трамбовки.

Разгоряченный спором с Тиктором, не запахивая чумарки, я вышел на улицу.

Было удивительно тихо и снежно. Глаза защемило, как только я взглянул на засыпанные белым глубоким снегом огороды и дворик литейной.

На ветках деревьев лежал пушистый снег. Передо мной пронеслась юркая синица-московка с черным хохолком на голове, задела крылышками веточку клена, и целая груда снега неслышно осыпалась с дерева.

Посредине Больничной площади уже протоптали узенькую тропиночку.

Я шел медленно, словно по тесному коридору, и полы моей чумарки сметали снег. Пласты снега лежали на крышах маленьких домиков, окружавших площадь; кустики сирени и жасмина в палисадниках торчали из-под снега, как перевернутые метлы; даже узенькая высокая железная труба над заводом «Мотор» с одного бока была облеплена хлопьями снега.

«Хорошо я отрезал Тиктору: „Такого хулигана, как ты, нам не нужно!“ Да нет, в самом деле, – нашкодил, замарал звание комсомольца, а сейчас еще протестует, будто все вокруг него виноваты, а он один прав. Будет хорошим, честным парнем – кто ему плохое слово скажет! Ведь мне лично он решительно ничего не сделал: я за организацию болею. Как он понять этого не может! Если он смолоду к жульничеству привыкает, государство обманывает, от масс отрывается, то что же из него позже станет? Ведь советовали ему в прошлом году перестать водиться с Котькой Григоренко. Говорили мы ему с Петром: „Смотри, Яшка, не промахнись! Мы того Котьку еще с детства знаем: его батька ярым петлюровцем был, людей наших выдавал, а у этого сыночка тоже нутро чуждое. Разве он тебе компания?“ Послушал нас Тиктор? Где там! Сами, мол, с усами. Что, мол, вы, зеленые, меня учите! В обнимку с Котькой по Почтовке шатались, на свадьбы да на вечеринки к кулацким деткам в соседнее село ходили, а потом этот Котька сбежал за кордон. Видно, большие грехи за ним водились, раз на такое решился. А Тиктор обмишурился: дважды его, комсомольца, вызывали для серьезного разговора как близкого приятеля Григоренко. Ходил нос повесив, а сейчас опять наново все начинает…»

Размышляя так наедине с самим собой посреди огромного снежного простора, я пересек площадь и спустился в кузницу.

Трамбовки еще не были готовы, и в ожидании, пока их откуют, я поднялся в слесарную. Уже начался перерыв, и все разбрелись. Удивительно тихо было в слесарной. У тисков, обсыпанных опилками, никто не стоял. Я направился в красный уголок и там, около витрины со свежей газетой, увидел наших ребят. Прижимая друг друга к деревянной витрине, они с особенным вниманием читали газету «Червоний кордон». Я протиснулся поближе.

«Мертворожденная школа», – прочел я заглавие статьи и сразу понял, о чем идет речь. В этой статье, подписанной «Д-р Зенон Печерица», говорилось, что директор фабзавуча Полевой саботировал проведение украинизации, долгое время держал у себя в школе педагога, не умевшего разговаривать на украинском языке; когда же педагог был уволен, Полевой организовал сбор денег для приобретения ему ценного подарка. В конце статьи Печерица, между прочим, писал, что само существование школы фабзавуча в нашем маленьком городе, где нет промышленности, является курьезом.

В коридоре послышались гулкие шаги. Это шел из канцелярии Нестор Варнаевич. Был он в своей защитного цвета стеганке, в кепке, сдвинутой на затылок и открывавшей его высокий загорелый лоб. Мы посторонились, давая проход Полевому к щиту с газетой, но он улыбнулся и сказал:

– Читайте, читайте! Я уже отлично знаю, что там написано.

Подбежав к Полевому, Сашка Бобырь неожиданно спросил:

– Нестор Варнаевич, а что значит «де-эр»?

Хлопцы засмеялись. Немного помедлив и скрывая улыбку, Полевой серьезно сказал Бобырю:

– «Де-эр» – это, вероятнее всего, доктор.

– Какой же он доктор, Печерица? – не унимался Бобырь. – Доктора по больницам народ лечат, а этот хором дирижирует и учителями заведует. Разве такие доктора бывают?

– Разные доктора есть, – сказал Полевой. – Необязательно только по медицинской части. Печерица – галичанин. А надо вам сказать, в Галиции очень любят щеголять такой степенью «доктор». Вот в том легионе «галицких сичовых стрельцов», что вместе с австрийцами против русской армии сражался в мировую войну, почти все офицеры себя докторами называли. Среди них всякие доктора бывали: юридических наук, философии, филологии, ветеринарных наук… Может, Печерица тоже такой доктор, скажем – музыкальных наук.

– Раз галичане вместе с австрияками против нас шли, зачем их сюда пускают? Мало тут здешних подпевал петлюровских осталось! – не унимался Бобырь.

– Не смей говорить так, Бобырь! – воскликнул Полевой. – Никогда не суди о целом народе по его отщепенцам… Галичане – хороший, трудолюбивый, честный народ, родные братья наши. Говорят на том же языке, что и мы, живут на исконной украинской земле.

И Нестор Варнаевич напомнил нам, как совсем недавно, на XIV съезде партии, говорилось, что Версальский договор искромсал ряд государств и только в результате этого наша Украина потеряла Галицию и Западную Волынь.