Письма сестре - Михаил Александрович Врубель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но, не знаю, как тебе, а мне кажется, что моральная сторона в человеке не держит ни в какой зависимости эстетическую: Рафаэль и Дольче были далеко не возвышенными любителями прекрасного пола, а между тем никто не воображал и не писал таких идеально-чистых мадонн и святых. Рассуждая таким образом, я решил верить в его эстетическую критику, тем более что он критикует не так, как у нас берется критиковать произведения искусства большинство, – на основании вкуса, о неосновательности коего критериума гласит пословица: «О вкусах не спорят»; Клименко же произносит суждения на основании очень многого читанного и виденного им по этому предмету, что придает ту вескость и основательность его суждениям, на которую может и даже должно опираться (даже если бы это было за неимением ничего лучшего) таланту, не имеющему под собой еще никакой твердой почвы, каков – мой.
Говорю тебе об этом предмете так много оттого, что у папаши со мной по этому поводу в настоящее время бывают частые споры, причем этот предмет поворачивается (выражение, вижу, глупое, но другого не нахожу) разными сторонами, очень неинтересными для разъяснения и исследования; но теперь о них толковать некогда, я уж и так тебе порядком докучил моим длинным письмом, написав много нескладной чепухи и пропустив половину интересного. Вот это интересное, за неимением места, вкратце: в Одессе была летом Петербургская оперная русская труппа (Палечек, Лагровская, Корсов, Рааб, Крутикова и др.)[28]; я слышал: «Жизнь за царя», «Жидовку», «Громобоя» и «Фауста»[29]; познакомился через Красовского с Корсовым и Дервизом.
Теперь в Одессе «Передвижная художественная выставка»[30], с смотрителем которой Де-Вилье[31] я недавно познакомился; это очень милый человек, жандармский офицер, сам прекрасный пейзажист; он просил меня приходить к нему во всякое время писать и обещался для копировки достать картин в галерее Новосельского[32]. Напишу что-нибудь порядочное, – пошлю в Петербург в подарок дяде Коле. На одном дворе с нами на даче жили две недели: французский актер труппы m-ine Keller – М. Delpant de Caulete c m-me Delpant очень милые, веселые и приличные люди, пили у нас несколько раз чай, возились с Лилькой и рассказали нам очень много интересного о французской жизни.
Несколько дней у нас гостили m-lles Aline и Olga Чекуановы, которых мать теперь здесь начальницей твоего института; кстати, об институте: у вас новый член по хозяйственной части, действительный] ст[атский] сов[етник] Добровольский; Шугурова отставили, а новый инспектор еще не прибыл; Дмитриева осталась пепиньеркой [воспитанница учебного заведения, готовящаяся стать наставницей]. Мы читаем сообща (папаша, мамаша и я) «Один в поле не воин» Шпильгагена. Если ты его тоже читала, то я могу тебе прислать в следующем письме, если хочешь, портрет главного героя романа – Лео, так как он мне представляется. Но не буду больше мучить твоих глаз, Анюточка, хотя еще многое и многое остается тебе сообщить.
Чувствую, что перо мое плохо мне повиновалось; да ведь и не писал же я писем бог знает с какого времени. Прощай, дорогая Анюта! Крепко целую тебя и желаю тебе полного успеха при окончании твоих педагогических и всяких – ических наук. Поцелуй от меня ручки: бабушки, тети Вали и тети Вари; просто поцелуй Жоржу (поздравь его от меня с титулом Studiosus’a[33] и скажи ему, что если я не пишу к нему, так это не потому, чтобы мне не хотелось, но потому, что не промолвить друг с другом в продолжение четырех лет ни одного слова – все равно (в наш возраст), что вовсе не знать друг Друга; получать письма и писать к незнакомому вовсе неинтересно, а знакомиться в письмах – писать поэтические произведения невозможно, и потому покуда не будем писать друг другу; на будущий же год увидимся и возобновим дружбу до гроба. Поцелуй от меня и Шушку, и Асю, и детей дяди Коли. Засвидетельствуй мое глубочайшее почтенье и поцелуй дядю Колю и Александра Семеновича. Затем прощай.
Твой брат М. Врубель
Р. S. Папаша ждет от тебя письма с Владимиром Зиновьевичем, а я – по получении тобой моего.
1874 год
Поздравляю тебя, дорогая Анюточка, с новым, 1874 годом и желаю тебе: 1) отлично кончить педагогические курсы и 2) наискорейшего и наисовершеннейшего исполнения всех твоих желаний и стремлений. Итак, мы вступаем в 1874 год, год весьма важный для нас, как справедливо заметил папаша, во всех отношениях: в этом году ты кончаешь педагогические] курсы, я – гимназию и так [им] образом выходим на более самостоятельную дорогу; в этом году произойдет решение участи всей нашей семьи в смысле приведения в известность нашего местопребывания на будущее время (и наше общее желание, чтобы таким местопребыванием была Варшава), и наконец, что всего важнее, в 1874 году болезнь папаши должна выясниться и обещать таким образом нам тот или другой исход (я надеюсь и ожидаю – самый благоприятный).
Что же касается до настоящего состояния папашиного здоровья, то оно остается все еще в прежнем положении: общее состояние хорошо, а глаза – плохи, хотя Шмидт и говорил папаше последний раз, что ретина несколько бледнее и замечаются местами всасывания (крови). Вот тебе подробности хода папашиной болезни за это последнее время (которые ты передашь Скребицкому[34] – к которым я прибавляю настоятельную просьбу папаши, чтобы ты написала нам наставления Скребицкого, так как сам он о них ничего не пишет). Ты, может быть, уже знаешь, что месяц с лишком тому назад Шмидт прописал папаше сублемат (сулему) в пилюлях по 1/30 г в день. По принятии 23/30 г.
Папаша почувствовал металлический вкус во рту и некоторую неловкость, ломоту в правой руке, ноге и в правой стороне шеи. Тогда Шмидт велел прекратить приемы сублемата и прописал пилюли Бланкара (Feri jodati), № 3 пилюли в день. Какие-то будут последствия этих приемов – еще неизвестно. Меня утешает, однако, и радует то обстоятельство, что папаша нисколько не изменился ни
