Десять/Двадцать. Рассказы - Олег Игоревич Якушевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Фигут
Русское лото
Фурсенко с Кудриным по субботам играли в лото на деньги.
Перед игрой они выпивали целый самовар чаю и приступали. Фурсенко в этот раз перемешивал бочонки и доставал их из льняного мешочка с невыразимой быстротой. Чтобы окончательно запутать Кудрина, он щедро использовал данные народом имена бочонков, а Кудрин, сосредоточившись и не меняясь в лице, закрывал на карточках бумажными фишками выпавшие цифры. На кону стоял целый банк.
«Лебединое озеро! Стульчики!» – кричал Фурсенко. – «Бабка с клюшкой! Крендельки! Часовой! В первый раз!»
Глаза Кудрина едва заметно бегали по полям карточек.
«Кудри! Ем один! Туда-сюда! Топор в озере!» – входил в раж Фурсенко. – «Валенки! На троих! Полста! Лебедь с топором! Старый дед!..»
«А сколько деду лет?» – поинтересовался Кудрин.
«Пятьдесят шесть…»
«Мои года – моё богатство», – пропел Кудрин, закрывая последнюю цифру.
Кера
1.
«Мен кетен», – привычно бросил вверх, в пролёт лестницы и скрипящим на втором этаже под гнётом жены половицам Самойл Ильич. Напоследок глянул в зеркало, на своё плохо поддающееся бритве лицо и сверил симметрию зачёсанных волос с заметной проседью. Выйдя на крыльцо своего особняка с мезонином, он ослабил под слегка влажным воротничком галстук, справился с новыми, непривычными карманными часами, зажёг регалию и, пустив облачко дыма, окинул взглядом залитую утренним светом брусчатку Сумской улицы. Мимо прошёл, приподняв в приветствии шляпу, меценат Юткович.
Утренняя газета, прочитанная Самойлом Ильичом за завтраком (хлеб с брынзой, чай, мёд, пара кислых яблок, папелито), сообщала о вчерашних похоронах на Холодной горе директора департамента по градостроительству Гиндзбурга. В статье перечислялись главные вехи из жизни покойного, прилагался список присутствовавших на процессии. Для поддержания статуса этого события, была представлена и общая их передержанная в реактиве фотография. Среди человек сорока, составленных суетливым фотографом в три ряда, в верхнем (слева направо третий), и без того по жизни смуглый, чернел теперь резким силуэтом совладелец табачной фабрики Бургас Самойл Ильич, снявший шляпу и позволивший рассмотреть читателю свои растрёпанные космы, и только.
Самойл Ильич разглядел снимок и, тряхнув газетой, продолжил неторопливо листать страницы.
На третьей полосе сообщалось о побеге из-под стражи его сотрудницы, уличённой вчера же его «правой рукой», приказчиком Шиловым, в краже. Самойл Ильич, прочитав новость про побег, сложил газету, поднял глаза через распахнутое окно на заросли караганы и одним осязанием нашёл на столе утреннюю папилито. Чиркнул спичкой…
2.
Двадцатилетнюю Керу привела на фабрику пару месяцев назад начальница смены косая Фрида, цыганка с лиловым шрамом у виска, три года назад покинувшая цыганский табор после гибели мужа, подстреленного, как в вестерне, при разбойном нападении на бакалейный магазин. Шумное это было для Харькова дело.
«Вот, глядите. Погубят девку на Даниловке за красу её», – предсказала она, подтолкнув ту в сторону разговаривающих мужчин. Девушка усмехнулась, глядя на приказчика, и демонстративно повернулась боком. Шилов, стоя у конторки, оглядел её поверх очков с головы до ног, достал было, усмехнувшись в ответ, перо и новый лист бумаги для оформления, но Самойл Ильич остановил его руку и пригласил девушку в свой кабинет.
«Как звать тебя?», – спросил он, отдёргивая гардины и позволяя солнечному свету придать краски розовым обоям и красноватой лже-чипэндейловской мебели, купленной у разорившегося паши в Стамбуле.
«А как тебе любо. Хоть Марфой. Давай, скажу бахи?»
«Потом. И всё же?»
«Говорят, мать Керой называла».
«Милое имя: Кера».
«И что с того?..»
И тут её дерзкий тон куда-то пропал, а в глазах появилась страшная истома:
«Не удержишь ты меня, караим, у тебя всё уже по жизни расписано, а я по зодиаку рыбка: то туда гляну, то обратно. Вильну хвостиком, и нет меня».
«Я предлагаю тебе работу, Кера, мне нет до тебя дела, если работа тебе будет не по душе», – Самойл Ильич, подтянув брюки и отдёрнув жилет, поместился в кресло и вынул портсигар.
«Ой ли?»
Самойл Ильич усмехнулся:
«Нет, не «ой ли»», – «ты права, Кера».
И он сам услышал, что имя её он произнёс словно на тон глуше, чем требовалось.
«Есть ли где жить тебе, Кера?», – постучав папиросой о портсигар, попытался он вернуть деловой стиль беседе.
Девушка рассматривала загадочные, расставленные скорее для красоты, нежели для практической цели предметы в книжных шкафах.
«Нужно полагать, что через подобные предложения проходят все девушки, которые хотят найти работу на этой фабрике? Ох уж и в паскудное место я попала. Скажите косой Фриде, что она сутенёрша!»
Самойл Ильич спокойно затянулся папиросой.
«Нет, не поверишь, ты – первая», – ответил он сквозь дым.
«Верю, верю», – лениво ответила Кера, – «иначе бы не поднялась сюда, а исцарапала бы внизу всю физиономию твоему прихвостню очкастому и убежала».
«Чем это тебе Шилов не взлюбился?»
«Чем и ты, караим. Но тебе прощаю, у тебя деньги».
«Любишь деньги?» – Самойл Ильич, улыбнувшись, перегнулся через кресло, чтобы смахнуть пепел в стоявшую на столе пепельницу.
«Как и ты. Пока они свободе способствуют».
«Я тебя неволить не собираюсь…»
«Ох, караим, караим. Седой уж, а жизни не знаешь. Убегу от тебя с твоими деньгами, от тоски убегу».
«Поймают», – безразлично пожал плечами Самойл Ильич.
Кера замолчала и, не то, чтобы задумалась, но начала словно шептать под нос молитвы.
«Нет, не то. Давай, караим, рассказывай свою историю», – и она села к нему на колени.
3.
Он снял ей квартиру в доходном доме на соседней улице. Выглядывая по вечерам из окна своего домашнего кабинета, он не мог видеть сквозь весеннюю зелень садов белёсый от извёстки угол этого дома Мовшовича (хотя мог бы видеть позднее, по осени, сквозь расчерчивающие обездоленное пространство опустевшие ветки сада). Но тогда, поздней весной, внутренним чутьём вспоминал ещё тлевшее с утра в сердце тепло своей вертлявой цыганки, и на лице его рождалась мальчишеская усмешка.
Он приносил ей с рынка фрукты и дешёвые турецкие сласти, ибо однажды заказал в кондитерской Пигита пирожные с заварным кремом, обёрнутые цветной бумагой, и был уничтожающе осмеян:
«Такое только мухи едят с осами. Им и положено с их изумрудным и полосатым нарядом: они тоже, того гляди, из высшего общества, не то, что мы!»
Впрочем, готовую одежду от Жоржа Санда, портного, при снятии мерки потеющего своим тощим телом и попыхивающего дешёвым табаком, Кера приняла, шепнув Самойлу, чтобы портной сшил ей потом ещё, извините, красивое исподнее.
«Это уже мои заботы», – чинно отреагировал Самойл Ильич.
4.
В то нехорошее позднее июньское утро, переходящее в изнуряющую, какую-то испанскую жару, Самойл торопился на похороны Гиндзбурга, на Холодную гору. Оставил Кере запасные ключи и просил забрать из верхнего ящика бюро деньги для её нужд. Впопыхах, оставил у неё на столе даже свои карманные часы, отчего полдня страдал на кладбище и спрашивал у друзей «Который час?», стараясь успеть на встречу с банкиром Капоном.
Вернувшись на фабрику и толкнув незакрытую дверь своего кабинета, он всё понял. Развороченные ящики, исчезнувшие статуэтки, утварь и даже отсутствующие
