Шипка - Иван Курчавов

— Выбрался не только я, многие. Крались мы ночами, подальше от дорог, по которым двигались турецкие полчища. Прослышали мы, что сербы отчаянно дерутся с турками, — подались туда. Как говорится: птиц бояться — просо не сеять. Поступил я в добровольческую русско-болгарскую бригаду. Имели мы тогда и кое-какие успехи. Радовался — еще отомщу туркам за их злодеяния. Но после поражения сербской армии под Дьюнишем сербский князь Милан отказался продолжать борьбу и посчитал нас ненужными людьми. Что делать в стране, которая не собирается сражаться со своим врагом? И куда податься нам, болгарам? Спасибо румынам, приняли они нас. Вот и жили мы там, пока не началось формирование болгарского ополчения. Узнали про него — и в Россию. Ну, думаем, быть делу, хорошему делу!

— Ответь мне, пожалуйста, Тодю, что такое болгарское ополчение? Велико лц оно? Можете ли вы сами командовать или вами командуют русские?

— Ты поставила такие вопросы, что вряд ли я на все смогу ответить, — улыбнулся Тодор. — Обычно, Елена, регулярная армия имеет взводы, роты, батальоны, полки и так далее. У нас есть и взводы, и роты, но дальше идут дружины. В дружинах порядочно людей — почти все они болгары. Рядовые, унтер-офицеры, частично офицеры, ранее служившие в русской армии. Но большинство наших командиров — это русские офицеры. Мне думается, что это самые достойные.

— С такими вы не пропадете, Тодю! — сказала Елена.

— Так думаю и я, — согласился Тодор. — Наш командир, наверное, лучший из всех. Посмотрел я на него в парадном строю и порадовался: одиннадцать орденов и медалей на груди, и все боевые. Подполковник Павел Петрович Калитин. Буду у него ординарцем.

— Это что же за чин? — полюбопытствовала Елена, мало смыслившая в армейских должностях, — А первый солдат, Елена!

— Тогда хорошо.

— Командующим болгарским ополчением назначен генерал-майор Николай Григорьевич Столетов, мне он тоже по душе, — продолжал Тодор. — Под Севастополем рядовым воевал и орден святого Георгия получил; у русских это очень высокая солдатская награда. Чтоб получить такой орден, героем надо быть! Одно мне у него не нравится: когда он с нами говорит по-турецки…

— Как так? — удивилась Елена. — Русский генерал, а говорит по-турецки?

— Где-то научился турецкому языку. Начинает о чем-либо расспрашивать болгарина, а тот не понимает. Тогда генерал переходит на турецкий: он уверен, что каждый болгарин знает этот язык. А по мне, лучше на пальцах пояснить, чем говорить на языке врага!

— Ну, это еще невелика беда, Тодю, — примирительно сказала Елена, — Главное, как он к нам относится.

— К болгарам он относится как к своим родным, — подтвердил Тодор. — Пожалуй, с русскими он даже более строг, чем с нами. Наш Калитин тоже любит дисциплину! Очень строг, но и справедлив.

— Когда же, Тодю? — спросила она.

Тодор пожал плечами.

— Не знаю. Но должно быть, скоро, Елена. Ходят слухи, что русский император находится уже по пути в Кишинев. Сегодня вечером сам Столетов будет проверять нас. А завтра, может, и сам государь…

— Да-а-а, — протянула Елена.

— Ну а ты куда, сестра? Опять в Николаев? — спросил Тодор.

— Нет, Тодю, туда я уже не вернусь. Если начнется война, постараюсь быть полезной тут. Мне так хочется поскорей увидеть Болгарию!

— А кому же не хочется, милая?

— Вот и пойдем вместе, Тодю: ты в этом мундире, а для меня, наверное, подойдет простое платье посудомойки в госпитале. Все готова делать, лишь бы помогать. Ох, как же я хочу в Болгарию! — повторила она и громко вздохнула.

VI

С утра неслись тучи — темные, хмурые и словно обрюзгшие. Ветер порой доходил до завывания, нудного и тоскливого. Егор Неболюбов предсказывал мокрый снег; Панас Половинка говорил, что снега не будет, а вот дождю быть; Игнат Суровов качал головой и возражал тому и другому: такой сильный ветер все может разогнать. Помалкивал лишь Иван Шелонин: он не умел предсказывать погоду.

Прав оказался Игнат: тучи, плывущие над Кишиневом, постепенно меняли свой цвет, становились светло-серыми, жидкохудосочными, а потом и вовсе очистили небо. О долгом ненастье напоминали лишь многочисленные лужи, похожие на холодные свинцовые заплаты. Над Кишиневом засверкало солнце, казавшееся после холода и дождя большим, теплым и очень светлым. Панас перекрестился и сказал, что сам господь бог предсказывает успех своему христолюбивому воинству. Егор согласился с этим и добавил, что солнце в такой день — это хорошо, что теперь можно ожидать удачного начала и счастливого конца. Иван сообщил, что видел сон: всадника на коне, который колол пикой какое-то черное чудовище. Все пришли к скорому выводу, что это тоже хорошо, что этим всадником наверняка был Георгий Победоносец, а черное чудовище — это поверженный турок, нехристь и мучитель православных людей.

В полках уже знали, что в Кишинев прибыл государь император, что сегодня на Скаковом поле, неподалеку от города, намечено большое молебствие и по сему поводу назначен церковный парад, на который приказано вывести пехотную и кавалерийскую дивизии, часть саперной бригады, собственный его высочества конвой и две недавно сформированные болгарские дружины.

Что-то последует за этим днем, за двенадцатым апреля 1877 года?..

Шелонин слышал, что наверняка в этот день царь объявит войну туркам, и думал, что это правильно и нужно; ему хотелось как можно скорее вступить в дело, ради которого он приехал сюда, за много-много сот верст; он верил, что бой, который он поведет, — правый и святой бой, в котором с одной стороны будут участвовать справедливые христиане, спасающие от верной гибели своих единоверцев-братъев, а с другой стороны — жестокие и несправедливые басурмане, мучающие и убивающие невинных христиан. Иван не задумывался над своей собственной судьбой и делал это отчасти потому, что войны не видел, а друзья утверждали, что перед такой силой турок не устоит и что он, Иван, еще увидит счастливых, освобожденных страдальцев болгар. Ему и в голову не приходило, что его могут убить, что убить могут Егора или Игната, Панаса Половинку или подпоручика Бородина. В такие годы, ничего еще не испытав, человек меньше всего думает о смерти и жизнь ему кажется вечным и радостным явлением.

Все это утро рядовой Шелонин, выполняя приказ ротного командира и распоряжения фельдфебеля, приводил себя в надлежащий порядок. Он знал, что ему придется идти на Скаковое поле по грязи, но сапоги он чистил так, словно собирался в них смотреться; тысячу раз вертел Иван свою шинель и мундир, пока не убедился, что теперь все в порядке и он смело может становиться в строй. Только тогда он сел на пенек, ожидая, когда прозвучит фельдфебельская команда или протрубит полковой горнист, зовущий нижних чинов и офицеров на площадку, чтобы построиться для парада.

И он прозвучал, этот сигнал: звонкий, торопливый и неспокойный.

Полк построился быстро; какое-то высокое начальство ходило вдоль строя и придирчиво всматривалось в каждого солдата: на Шелонина долго смотрел генерал с золотыми, сверкающими на солнце эполетами, но ничего не сказал и пошел дальше.

На Скаковое поле они маршировали бодро и торжественно, четко печатая шаг и обдавая брызгами друг друга; уже давно потеряли свой блеск начищенные сапоги, и уже не первый комок грязи прилип к шинели, с которой недавно были сняты все соринки и старательно выбита вся пыль. На все это Шелонину не хотелось обращать внимания. Сейчас он желал одного увидеть государя императора. Впрочем, того желали и Егор Неболюбов, и Панас Половинка, и Игнат Суровов, и десятки, сотни, тысячи нижних чинов, унтер-офицеров, штабе - и обер-офицеров — все те, кого позвал на Скаковое поле звонкий горн.

Они стояли очень долго, войска и громадные толпы народа, гюка не появился на поле государь император со своей свитой. Впереди, как понял Иван, ехал царь; в фуражке с блестящим козырьком и кокардой, в простой шинели и с обыкновенными погонами. Шелонин немного разочаровался: он успел посмотреть многих генералов, сверкающих эполетами, шашками, орденами и шпорами; царь, в его представлении, должен был блистать золотом и этим блеском чуть ли не освещать стоящие перед ним войска. Но этого не было. Когда царь медленным шагом приблизился к их роте, Шелонин постарался как можно лучше рассмотреть его лицо. Оно показалось ему унылым и осунувшимся, усы опустились, серые печальные глаза выдавали его настроение. Казалось, царь прибыл не на торжественный парад, а на панихиду по близкому усопшему. Шелонин думал, что государь что-то скажет им, но он лишь мельком взглянул на замершую роту и поехал вдоль строя.

Едва он закончил объезд, как барабаны ударили «на молитву», и войска по команде обнажили головы. У только что поставленного аналоя появился епископ. В отличие от государя, он был в нарядной, сверкающей золотом, серебром и драгоценными камнями ризе. Ему подали пакет, и он дрожащей рукой, очень медленно, вскрыл его перед войсками. И тут же зазвучал его голос — трубный, торжественный, доносящийся до последних солдатских шеренг: