Московии таинственный посол - Николай Самвелян

Внезапно ночную тишину прорезал резкий скрежещущий звук. Что это? Разверзлась ли где-то, испуганно вскрикнув, земля? Сорвалась ли со ржавых петель дверь в преисподнюю? На горе, у Высокого замка, и в городе, у замка Низкого, на этот странный звук откликнулись колотушки сторожей и собаки. Где-то заплакал ребенок, и ветер понес плач от дома к дому.

Купец Якубович оторвался от депеши из Пшемысла, извещавшей, что туда следует направить партию русских соболей, удивленно шевельнул бровью: что за вопль в ночи? Ах, это, наверное, откуда-то вернулся граф Челуховский и вспомнил о своей трубе! Черти бы побрали этого графа! А если чертям не до него, то пусть хоть бургомистр найдет способ призвать его к порядку.

Якубовичу не спалось. Не давала ему покоя странная мысль. Он решил передать анонимно десять злотых приехавшему во Львов московскому печатнику Ивану. О том, что этот печатник нуждается в деньгах, он узнал из разговоров с клиентами: в церкви объявили даже сбор средств в пользу печатника. Но собрали немного.

— Покажите мне московита и хотя бы одну уже изданную им книгу, — попросил Якубович.

Книгу (это был «Апостол»)[8] он долго листал, разглядывал. Так же внимательно он разглядывал и печатника: несколько раз специально попадался ему навстречу и вежливо здоровался.

— Этот человек — настоящий! — вынес затем заключение Якубович. — У него глаза хорошие. Ему надо помочь.

— Тебе-то что до типографии? — удивилась жена. — Деньги лишние завелись?

Якубович погладил бороду, покачал головой, но промолчал… Ну конечно, десять злотых — это слишком много. Шутка ли, на такие деньги можно купить пять коров! Для начала он пошлет поменьше. И тайно от жены. Жаль, что ее придется обмануть, но женщины не все понимают. Кому нужна типография? Странный вопрос! Книги всем нужны. Когда-нибудь и он сам, Якубович, бросит торговлю, накупит книг, будет сидеть у огня и читать их… Одну за другой…

И все же почему плачет ребенок? Неужели нельзя унять? И ребенка и графа…

…Отец Торквани на минуту прервал свою индивидуальную мессу и вздохнул: бедная пани Регина! Всю жизнь терпеть играющего на трубе мужа может только святая. Отцу Торквани хотелось спать. Но он не разрешал себе поблажек. Мессу все равно надо совершить. Труба умолкла. Но теперь отцу Торквани мешал плач ребенка. Дети… Дети… Повсюду дети. В каждом доме. А для чего рожать детей, если нет никакой уверенности в том, что каждый из новорожденных вырастет верным сыном церкви и господа, если, может быть, половина этих младенцев со временем превратится в тучные, бессмысленные тела без духа, без веры, только и умеющие, что считать деньги и мечтать о еде? Или, того хуже, примутся пить вино, писать богохульные стихи и печатать их в типографиях… Мир, конечно, прекрасен, но удивителен и неупорядочен.

Ребенок? А зачем он?

На заставе у Галицких ворот стражники пили пиво. Тайком. И радовались горьковатому вкусу его, радовались тому, что бригадир караула ушел домой.

Они ничего не слышали и ни к чему не прислушивались. Они были молоды, веселы, белозубы. Каждый верил в свою звезду. Надеялся, что со временем сделается если не бургомистром, то уж капитаном стражи наверняка. И уже не будет стоять в караулах. За него отстоят другие.

У капитана свой дом. Ласковая, послушная жена. Достаточно денег на приличную одежду и на харчи. Теплая постель, стакан валашского вина и зажаренный на вертеле до румяной корочки цыпленок на ужин — о чем еще может мечтать человек, который начинал свою жизнь стражником?

И печатник Иван тоже не слышал трубы. Он спал. Комнатка была маленькой, тесной, с одним окном. Спали они в ней втроем: привезенный из Заблудова помощник Гринь, сын Иван и печатник. Но за день все так утомлялись, что едва успевали добраться до постелей.

Беседы в ночи и записка без адреса

В этот тихий вечерний час брат Геворк вышел из кельи, чтобы совершить свою обычную прогулку. Он был одет не так, как подобало монаху, а в светский камзол, чулки, туфли с пряжками. Ему иногда хотелось одеться, как он одевался во времена молодости, когда родным домом его была Венеция, когда в такие тихие, ласковые вечера он редко о чем-нибудь задумывался, а употреблял время на серенады.

Львов спал. То тут, то там вспыхивал огонек. Это кто-нибудь из поздних гуляк возвращался домой, пугливо прикрывая фонарь полой плаща. Чего боятся эти люди? Себя ли самих или каменных львов? Ведьм и упырей или же городской стражи?

Он уже привык к этому городу. Десять лет учит он здешних школяров петь псалмы, смотрит на вечно задернутое низкими тучами небо и размышляет о разных необязательных вещах.

Что брату Геворку этот город? Зачем он ему? Правда, отсюда родом был отец Геворка, который не забывал напомнить венецианцам, что сам он отнюдь не итальянец, что он русский. А мать Геворка армянка, родилась в Венеции. Но во Львов Геворк попал случайно. А до того поездил по миру. Пожалуй, не меньше, чем граф Челуховский.

Два года прожил в Мадриде, где занимался картографией. Там ему довелось разговаривать с самим королем Филиппом, замышлявшим расширить свою империю не только за счет Нового Света, но и за счет Старого — Европы. Филиппу нужны были подробные карты Франции и, особенно, Англии. Может быть, уже в ту пору он замышлял построить «Непобедимую армаду», высадить полки на зеленые поля гордого маленького острова. Откуда было знать мрачному и подозрительному Филиппу, что даже природа выступит союзницей Англии — буря рассеет по морю корабли и навсегда разрушит честолюбивые планы испанской короны. Если бы люди умели в волшебном зеркале читать будущее, насколько счастливее складывались бы судьбы целых стран и континентов! Насколько счастливее сложилась бы судьба самого Геворка! Может быть, перебравшись из Испании в городок Нерак, он сумел бы подружиться с маленьким остроносым принцем Генрихом Наваррским, наместником юга Франции. Ведь этот задиристый, как петух, и осторожный, если требовали обстоятельства, невзрачный человечек со временем стал великим королем Генрихом IV, который прославился не великими завоеваниями, а тем, что сумел привести к миру истерзанную религиозными войнами Францию и объявил, что все граждане его страны — гугеноты и католики — равны перед законом и королем.

Если бы знал это Геворк… Но он не знал. И уехал из Нерака в Германию, где продолжал писать сонеты, мечтая о славе Петрарки, о жизни спокойной и светлой, без суеты, без преходящих страстей. Ему хотелось стать и Диогеном, поместившимся в просторной и прохладной бочке, из которой так удобно было наблюдать весь остальной, не вмещающийся в бочку мир, и любимцем публики — звонкоголосым вдохновенным поэтом. Как можно совместить такие исключающие друг друга стремления, Геворк не знал и втайне догадывался, что ему не суждено стать ни тем ни другим… Впрочем, такая келья в благоустроенном монастыре — чем не бочка Диогена?

Как-то раз из Мюнхена на Червонную Русь отправили партию бронзовых светильников, холста и посуды, чтобы обменять на меха и соль. Знакомый купец предложил Геворку за плату сопровождать обоз. Ехали через Вроцлав и Краков. Это было еще до эпидемии чумы, опустошившей Польшу страшнее, чем нашествие кочевников.

Города были ярки и шумны. С балконов свисали дорогие ковры. По вечерам во дворцах, за широкими зеркальными окнами, горел яркий свет и звучала музыка.

Через три недели добрались и до Львова.

Случилось невероятное: Геворк поначалу разочаровался в городе, к которому в мыслях уже давно стремился. А может, все дело было в том, что осуществленная мечта перестает быть мечтой, а расставаться с нею всегда грустно. Если ушла одна, лучше всего сразу найти, придумать себе другую. Да ведь не сразу, не вдруг это получается. Мечта непослушна…

Так ли, иначе ли, но, попав во Львов, Геворк не столько обрадовался, сколько как-то сник. Львов не был похож на шумную Вену, на живописные итальянские столицы, в нем не было римского величия, парижской лихости, не было и провинциальной задумчивости немецких городов, которые спали на берегах тихих речушек в ожидании лучших судеб и времен.

Львов был странен и во многом как бы противоречил сам себе. Рядом с великолепными палаццо тут ютились деревянные церквушки, подставляя себя пожарам и топорам завоевателей. Львовяне через одного походили то на закованных в тесные одежды европейцев, то на детей далеких степей, потомков аттил и батыев. Так и ходили они рядышком по тесным тротуарам: позавчерашние, вчерашние и сегодняшние варвары вперемежку с теми, у кого деды и прадеды уже знали толк в кафтанах, кто от рождения чувствовал себя на улицах городов естественно, как зверь в родном лесу.

Эта странность, эта двойственность облика Львова раздражала Геворка. Он не любил разностилья, превыше политиков и правителей почитал тех, в ком жило чувство прекрасного и жажда горения. И наверное, так и уехал бы отсюда, без печали расставшись со Львовом, если бы не одна ночная прогулка.