Иголка любви - Нина Садур

Он вышел на улицу и уже по дороге на остановку забыл о них о всех, ну, о той, главной половине своей жизни — о больнице. Люди с елками шли ему навстречу. Этот год будет год Овцы. Овца — такое милое, безобидное животное, и год должен быть милым, спокойным, в этот год все отдохнут и весь год будут тихо дружить. А в остатки, скомканные дни уходящего года Змеи — самоубийц и любовников, все догрызали друг друга, добивали старые связи и отношения, чтоб в новом-то году пойти друг с другом рядышком по свежему снежку. И все это находилось в прямой связи с пятнами на Солнце.

Ира позвонила сама. Он шутил, нечто вроде благодарности за то, что она позвонила сама, первая и ему не нужно что-то менять в себе, притворяться, что их отношения каким-то чудным образом вступили в новую, удачную для них фазу. А ему пришлось бы это делать, иначе совесть загрызла бы его. И вот она позвонила, и можно добить ее. Чтоб всё — нет никакой Иры, и никто не посягает на него, и он совсем свободен, как воздушный шар, упущенный ребенком на демонстрации. Но если б он бросил трубку или продолжил топтать ногами и кричать, чтоб она сама бросила, кто бы занял Ирино место? Так просто в тридцать пять лет от родных не отказываются. Но это уже был разрыв, только не моментальный и несправедливый, как у подростков, а малодушный и больной, как у взрослых. (И потом всегда, всегда его будет манить губительная перспектива упущенного шарика.)

Он сказал: «Ирок, приходи, ладно?» Он не говорил таким голосом уже много лет (а может, никогда). На том конце провода образовалась длинная пауза, возможно, Ира потеряла сознание. Потом там что-то всхлипнуло — это рвалось Ирино дыхание.

«Но-но-но! — сказал он шутливо и строго. — Я жду! Не дурить!» — И ласково положил трубку.

Она пришла. И принесла водки. Она была свежа с мороза, пахла драгоценными духами из жизни, которая снилась всем девушкам из ПТУ, а ее нежный рот зачем-то напоминал розу. Ира боязливо поставила водку на стол, ее музыкальные пальцы дрожали.

Он не просил никакой водки. Он не хотел пить. Чего они все хотят от него?

— Я разошлась с мужем, — сказала Ира и победно выпятила подбородок. Но тут же подобралась на табурете, глянула на него исподлобья. Совсем ее лицо не приспособлено к затравленным взглядам голодного ребенка. Лицо ее приспособлено к драгоценной и таинственной жизни, которую ведут женщины с лаковых обложек дамских журналов. И получилось, что Ира притворяется (позавидовала голодному ребенку от скуки, и вот — пожалуйста). Он отвел глаза и засуетился. Он сказал: «Да, разошлась? Как, собственно, это случилось?» Словно спросил о чьей-то смерти. (Главное было сосредоточиться и вовремя выскользнуть.) В сущности, он ничего не знал о ней. Он даже не помнил ее квартиру, он там не бывал. Откуда-то она приезжала к нему вот уже пять лет, а телефон ее он на память не помнил. Неожиданно он подумал, что если потеряет записную книжку, то уже не сможет дозвониться к Ире. И к другим своим знакомым. Получится, что его нет, а есть новый, как бы приезжий откуда-то человек, который еще ни с кем не познакомился, никем не любим и не узнаваем на улице. Настоящий шарик…

— Это случилось очень просто, — мрачно сказала Ира, в глубине ее ясных глаз вспыхнуло удивление. — Я дала ему радиограмму, он сейчас у берегов Индии.

— Что он там делает? — почему-то тревожно спросил он.

— Не знаю, — сказала Ира пристыженно. — Плавает, измеряет что-то.

И они посмотрели друг на друга с недоумением, как будто обознались на улице, подумали — знакомы, но нет — обознались. «Вот это да, — подумал он. — Вот это Ира. Взяла, треснула мужа по башке и сидит на моей табуретке». Ира нахмурилась, отвела глаза. Взгляд ее наткнулся на бутылку.

— Давай выпьем водки, а? — сказала Ира. — Только ты меня не торопи, я буду пить, как умею. А? — И она совсем по-новому, тревожно и юно улыбнулась ему.

Очень не понравилась ему эта улыбка. Он не любил узнавать о своих старых знакомых что-нибудь неожиданно новое. Для неожиданно нового существуют новые знакомые.

— Давай выпьем, — сказал он слегка в нос и красиво откинул голову, поглядел на Иру, прикрыв глаза.

Она фыркнула, потому что он был милый.

— Не мешай, Марек, — сказала она жалобно, когда он налил водки и, подавая, скорчил еще одну гримаску. — Я подавлюсь так…

Но он был неумолим.

— Тебя все любят, — сказала Ира, с завистливым любопытством оглядывая его. — И родственники, и знакомые души не чают! Ну перестань! — Она снова фыркнула и с трудом отвела от него глаза. Поглядела в рюмку, будто на дне был сюрприз, выпила ее судорожными глотками. Удивленно задохнулась, а потом прислушалась к себе, склонив красивую головку к плечу. То, что она услышала, ей неожиданно понравилось. Она воодушевилась и попросила: — Давай снова выпьем, а? — И они снова выпили, и он тревожно тыкал вилкой в жестянку с рыбками, украдкой наблюдая за Ирой, а Ира очень смешно съела ломтик лимона с корочкой. И на какой-то миг стала даже обаятельнее Марека. Его лукавые повадки каким-то образом впитались тонкой Ириной кожей, и вот теперь раскрывалась Ира по-новому, вся пропитанная им. Будто это он немножко сам пришел к себе в гости.

Они еще раз выпили, Ира раскраснелась, щеки ее разгорелись, а рот стал как слабая роза.

— Вот это да! — сказала Ира. — Ух ты! Вот это да! Эх, рояль бы сюда!

И он понял, что это всё.

Антоновой становилось то хуже, то лучше. Антонова не хотела выздоравливать, и он, останавливаясь у ее кровати, устало придумывал какую-нибудь не использованную еще шутку и гримаску, небрежно поглядывал по сторонам, словно удивляясь: как им нравится лежать тут? Антоновой становилось то хуже, то лучше. Ее сердце сопротивлялось жизни, отказываясь стучать нормально, испуганно захлебывалось от каждого всплеска извне.

Со стопроцентной гарантией он мог сказать, что Антонова выйдет из больницы, если поместить ее, Антонову, в условия, приближенные к райским. Райские условия он представлял так: сверкающие чистотой маленькие уютные палаты на одного человека. Больница ловко замаскирована домашним уютом. Каждый входящий к больному несет в своем сердце горячую, сладкую любовь к больному…

Можно было отдать Антонову в терапию, но он никогда никому не отдавал своих больных.

Несовершеннолетняя совсем поправилась и даже чуть пополнела. Бабушка закармливала ее вкусными вещами, и несовершеннолетняя лопала целый день и тайно бегала курить. Еще она звонила. Один раз она говорила с каким-то Аликом, и голос ее звенел злыми словами. В тот день несовершеннолетняя плохо ела, много курила и слонялась по коридору, шарахаясь при виде каталки и путаясь под ногами у сестер. Что-то она становилась все несовершеннолетней. В больнице она не красилась, нормально питалась и пила кефир. От этого все детство, загнанное внутрь, робко пробивалось наружу, и округлые щеки несовершеннолетней зарозовели, как и должны были в идеале.

«Ну вот и прекрасно, — думал он самодовольно. — Дашевский даже детский сад спасает».

Марек пригласил Вовку после работы к себе домой. Едва вошел, тут же устало плюхнулся на диван и помахал Вовке: ты, мол, сам разбирайся. Вовка с любопытством оглядывал пространство. Заметил наконец банку с Васей и оживился — пахнуло родным.

— А ничего ты живешь, Марек, — сказал Вовка. — Хорошо.

— Слушай, Вовка, там же бражка еще осталась, — вспомнил он.

— Какая бражка? — оживился Вовка.

— Я сам варю бражку, — сказал Марек и побежал на кухню, а Вовка побежал за ним, налетая на него и оттаптывая ему ноги. Но он не стал выдавать рецепта бражки, а поил доверчивого Вовку и пил сам. Бражка была лиловая, как слабые чернила. Но им понравилось.

— Вот это ты даешь, Марек! — вскрикивал Вовка после каждого стакана, а он самодовольно хмыкал.

Так они хохотали и пили бражку, как вдруг в дверь позвонили.

— Тихо, Вовка, — нахмурился он сразу. — Кто-то пришел.

Вовка решил спрятаться, но он стал объяснять Вовке, что сам у себя в доме хозяин, а в дверь терпеливо и скорбно звонили — знали, что рано или поздно откроют. Он и открыл. И скис. Потому что это пришел Витька. Увидел, что у него свет среди ночи, и пришел. Он заглянул в скорбные Витькины глаза и пустил его. Витька пошел в комнату, а Марек бессильно плелся за ним. «Если парень в горах не ах», — пел в комнате Вовка.

— Тише, Вовка, — сказал Марек. — Тише, не пой при нем.

И Вовка испугался и замолчал.

— Марк, Марк, — сказал Витька и стал качать своей головой. — Неужели ты бросил Иру?

— Тебе какое дело? — запальчиво крикнул он, но уже усталость обдала его, сдавила своими клешнями. — Какое ему дело, Вовка! — крикнул он слабеющим голосом.

— Не знаю! — испугался Вовка. — Кто он такой? Что он тут командует?

— Я не командую, — мягко протестовал Витька. — Я рву себе сердце! Гляжу на Марека и рву.