Обогнувшие Ливию - Эдуард Маципуло

— Встань, — сказал он. И осторожно снял с ее шеи рабский ошейник с медными заклепками. — Когда я смогу выкупить Эреда, мы составим табличку, дающую вам обоим свободу.

— О господин!..

Она обняла его ноги, и он почувствовал тепло ее рук. «Козни богини, — подумал он с дрожью, — человек слаб перед ее стрелами».

Астарт зарычал, как раненый лев, сорвав с себя тонкий кожаный ремешок, принялся яростно стегать рабыню.

Агарь каталась по полу и рыдала от жгучей боли.

— Все! — Астарт отбросил ремень и, опрокинув таз себе на голову, заорал на всю мощь легких: — Ахтой! Иди сюда! Чтоб тебе провалиться сквозь крышу!

ГЛАВА 7

Безмятежные дни

Эред был счастлив. Он клялся отдать жизнь за Астарта. То, что сделал Астарт, казалось чудом в стране, где многие девушки, достигнув совершеннолетия, приносили богине жертву девством, в стране, где красивейшие мужчины и женщины всего побережья продавали себя, умножая казну храмов.

У Астарта появилось множество друзей. В его хижине толкался разный люд: и знаменитые кормчие, и безвестные юнцы, вечные оптимисты из кабачков торговой гавани и придворные мелкого пошиба, поднабравшиеся спеси у господ…

Ахтой же не любил сутолоки. Он предпочитал тихие, наполненные мудрой созерцательностью беседы с тирскими просвещенными умами. Мемфисец завел знакомства со многими лекарями и звездочетами, с полунищими базарными пророками и с настоящими титанами хананейского аскетизма — всякого рода блаженными и святыми многочисленных азиатских божеств. И в то же время он старательно постигал новый для него язык Финикии.

Астарт не был бы Астартом, если бы жил одной только болтовней с друзьями. Зная о возможностях Ахтоя, он ошеломил скифа предложением излечить глухоту, если тот дарует Эреду вольную.

Скиф запил, советуясь со всеми корчмарями Тира. В конце концов при большом скоплении пьянчуг, корчмарей, писцов, купцов и прочей братии была составлена соответствующая табличка и обожжена на костре. Затем старик был вручен Ахтою. Мемфисец в два счета освободил уши скифа от серных пробок. Скиф стал слышать не хуже сторожевого пса.

Астарт шатался по городу с шумной компанией, играл в кости, бессовестно жульничал, задирал почтенных горожан, нагло вторгался на пиры в богатейшие дома вместе с гогочущей свитой. Однажды поссорил двух придворных поэтов и полдня любовался их неумелой дракой.

Но главным в его жизни было другое — Астарт строил свою лодку. Судно для поморов-финикиян — это и дом родной, и хлеб насущный, это и жизнь и смерть. Почетнейшей смертью считалась гибель в море, где бездонная пучина — лучшая из усыпальниц, а рёв шторма — лучшая из заупокойных молитв.

Обычно тяжелые лодки для моря строились как уменьшенные копии большого корабля. Но недаром Астарт носил серьгу кормчего с тринадцатилетнего возраста. Он обладал неоценимым качеством идти неизведанным. Он отошел от знаменитого образца тирского грузового судна, крутобокого, короткого, тяжелого, но хорошо приспособленного к морской волне. По сути дела, тирский корабль — это скорее парусная галера с минимальным количеством весел. Финикийские кораблестроители были на верном пути к созданию морских парусников типа средневекового нефа, но традиции, освященные жрецами Мелькарта, запрещали менять геометрию паруса. Поэтому памятником морскому гению финикийцев стал не многомачтовый красавец-парусник, а громоздкое, тяжелое, укороченное парусно-гребное судно.

Астарт задумал свою лодку узкой и длинной, с низкой кормой и необычно высокой мачтой.

— Перевернется, — уверенно заявил один из мастеров царской верфи, — Мелькарт не допустит кощунства.

— Ради скорости, говоришь? — удивился другой. — Но быстрее ветра не поплывешь!

— А я хочу быстрее ветра, — ответил Астарт, любовно разглядывая торчащий, как ребра, шпангоут будущей лодки.

— Не гневи небо, дурень.

Астарт упрямо тряхнул головой и взялся за топор. Он не позволял прикоснуться к своему детищу даже Эреду.

Известные на весь мир седобородые кораблестроители столицы приходили по вечерам посмотреть на безумца, ухмылялись, плевались, сочувствовали «ослабевшему разумом юнцу», но все с нетерпением ждали, что будет дальше, как посмотрит на дерзкую выходку Мелькарт, Повелитель Кормчих.

ГЛАВА 8

Встречи

Однажды у лавочника-горбуна, известного торговца сластями, Астарт увидел старого знакомого — Лопоухого. Тот высунулся из паланкина, розовый, гладкий, без всякого выражения на лице. Горбун, кланяясь и заискивая, положил в паланкин целую корзину засахаренных фруктов, отказавшись взять плату.

Астарт подошел к паланкину, раздвинул занавески. Лопоухий вздрогнул, слегка побледнел, но заговорил приветливо:

— Если я не ошибаюсь, ты Астарт, да, да, Астарт из храма Великой Матери. Я вижу, боги к тебе благосклонны, если ты все еще здоров и невредим.

Лопоухий всегда, сколько помнил Астарт, выражался подобным образом.

Лопоухий, как Астарт и Ларит, был с рождения посвящен богине любви и воспитывался при храме. Тоже задирал евнухов, приставленных следить за поведением и мыслями будущих жрецов, плавал на плотах и мечтал о дальних морских путешествиях. Но битвы плотогонов— это было слишком рискованное занятие. К тому же Лопоухому было трудно тягаться с Астартом в мальчишеских забавах, а вторых ролей он не терпел. Может, поэтому он раньше других друзей Астарта отошел от ватаг, стал благочестив и благоразумен. Его начали ставить в пример другим, позволили прислуживать во время торжественных служений в храме. В то время, когда Астарт на зависть всем мальчишкам побережья получил серьгу кормчего, Лопоухий, словно ему в отместку, был возведен в низший разряд жрецов. Судьбы двух соперников разошлись. Впрочем, Лопоухому тоже завидовали…

— Лопоухий? Или тебя теперь зовут по-другому? — Астарт окинул взглядом дорогое убранство паланкина, рослых рабов с храмовыми клеймами.

— Зови меня адон Беркетэль, — произнес Лопоухий. Астарт невольно убрал руку с паланкина. Бывший приятель заметил смятение Астарта. Еще бы: Беркетэль— это фигура, с которой считались цари.

— Я слышал, — продолжал жрец, — ты ведешь себя недостойно, как и прежде. Неужели ты до сих пор не проникся благолепием и страхом перед людьми сильными и достойными?

Как ни ошеломительно было известие, что Лопоухий — жрец-настоятель, Астарт рассмеялся.

— Ты же сам боялся меня до смерти. Помнишь, когда ты предал нас, и я задал тебе трепку? Как же ты не помнишь? Ты за сладкую палочку и по злобе своей выдал, что мы таскали бревна из торговой гавани и унесли из храма много льняной ткани на паруса. Я вижу, ты и сейчас любишь сладкое.