Улыбка фортуны - С Мюге

Живой солдатик

Примерно в это же время мне впервые довелось увидеть немцев на близком расстоянии. Вот как это произошло.

Попав на фронт, я очень быстро обнаружил, что некоторые атрибуты солдатского снаряжения весят много, а толку от них мало. Поэтому я провел «реорганизацию». Каску «забыл» где-то на привале, противогаз сменял на котелок картошки у какого-то белорусса-самогонщика, убедив его, что самогонка, процеженная через активированный уголь, выигрывает во вкусовом отношении, а вместо круглых тяжелых автоматных дисков завел один рожок, вмещающий не шестьдесят два, как в диске, а только тридцать патронов. Чаще всего рожок у меня был не заполнен, так как патроны весят все-таки больше, чем иголка, а «в походе, — как говорят, — и иголка тяжела». Вероятно, такая беспечность была вызвана тем, что, как большинство необстрелянной молодежи, я рвался в бой, а по закону падающего бутерброда мне это в первый месяц пребывания на фронте не удавалось. Тогда я и решил, что моя судьба — быть «тыловой крысой» (мы минировали в пятистах-тысяче метрах от линии фронта), а если так, то незачем изнурять свою плоть лишней обузой. И когда я смирился с этой мыслью, вдруг оказался в передних окопах во время немецкой атаки.

Как обычно, немцы начали с артподготовки, а когда огонь был перенесен вглубь наших позиций, их пехота пошла в атаку. Оглушенный грохотом сражения, я не сразу заметил, что мой автомат не стреляет — кончились патроны. Случайно наткнувшись на ящик с голубенькими яичками немецких ручных гранат, я судорожно стал вставлять в них капсюли, выдергивать запальные шнуры и бросать в подбегающих немцев. Я так увлекся этой работой, что не заметил, как меня за плечо трясет старшина и говорит: «Кончай воевать, атака отбита». Тогда только я окинул взглядом поле перед окопами, довольно густо покрытое трупами немецких солдат, и утер рукавом пот со лба…

Первый арест

В Белоруссии же мне пришлось впервые выносить «парашу» в наспех сварганенной тюрьме контрразведки — подвела близорукость (не политическая, а самая что ни на есть естественная), я заблудился, в поисках своих попал в расположение немцев, где натолкнулся на наших разведчиков, которые в качестве «языка» и доставили меня к «своим».

Стоит ли описывать реакцию командования, когда с немецкой стороны доставили советского солдата, снабженного соответствующей документацией?

В камере со мной сидели власовцы, дезертиры и полицаи. Следствие велось довольно быстро, и каждый вечер из камеры выводили по несколько человек, после чего со двора слышалась автоматная очередь…

К следователю меня вызвали только один раз. Он спросил, откуда я попал в ту часть, которая значилась в моей солдатской книжке. Я ответил. Он начал выяснять фамилии, имена, отчества и звания моих бывших «энкаведевских» начальников, и, видимо, распознал во мне своего. Во всяком случае, прямо из тюрьмы меня направили с конвоиром ни больше, ни меньше, как служить ординарцем в особый отдел какого-то полка.

По дороге через понтонный мост мы встретили старшину из моей саперной части. Он предъявил конвоиру на меня претензии. Тот, человек служивый, следовательно, бюрократ, заявил, что он за меня отвечает, и дал адрес, где меня следует искать. В общем, только я успел помыться в бане и поужинать со своими новыми хозяевами (ординарец у чекистов должен быть человеком преданным и его подкармливают особо), как явился мой старшина с соответствующими бумагами, и снова под конвоем — «чтоб опять не убег» — повел меня в свою часть. Так бесславно закончилась моя вторичная служба в НКВД.

В части меня представили «пред грозные очи» полковника Кисилева, который сначала меня «облаял» за «дезертирство», а потом заявил, что он аннулировал ранее поданное представление меня к ордену за форсирование Днепра. Я вздохнул свободно, так как имел все основания рассчитывать на худший исход.

Поскольку я в то время был фаталистом и верил, что доживу до шестидесяти лет (теперь мне бы хотелось продлить этот срок), у меня не было оснований бояться смерти. Больше всего я боялся тяжелой работы. Функция сапера сводилась или к строительству (работа тяжелая, но менее опасная), или к минированию-разминированию (профессия, которая послужила поводом для поговорки, что сапер ошибается только один раз).

Если я имею возможность писать эти строки, не трудно догадаться, что ошибиться мне так и не довелось.

Встретившись после войны с одним однополчанином, я узнал, что ко дню Победы в нашем батальоне из тех, кто ехал с нами на фронт в начале 1943 года, осталось всего три человека (Я не в счет, так как выбыл по ранению за два месяца до окончания войны).

Разминировал я с удовольствием (возможно, сознавая, что антитезой служат земляные работы), чувство опасности приятно щекотало нервы, и меня все чаще и чаще брали разведчики для разминирования проходов в минных полях. Кончилось тем, что меня перевели в роту разведчиков.

Однажды упомянутый выше полковник Кисилев приехал вручать награды. Узнав меня, он зычно приказал командиру роты:

«А этого привязать за веревочку, а то опять сослепу уползет к немцам, и ходи потом из-за него по особым отделам». Но гнева в его словах я не почувствовал…

Теперь я с удивлением думаю, как ухитрялся впотьмах со своей близорукостью находить мины и довольно тщательно обезвреживать проходы. Интуиция? Судьба? Во всяком случае, никто из разведчиков, ползших сзади меня, не подорвался на мине.

Страх

Хотя я был фаталистом, но и мне довелось почувствовать, что такое страх. Я решил обследовать маленький домик метрах в пятидесяти от нашего наблюдательного пункта. Зайдя в него, я начал просматривать оставленные немцами журналы, богато иллюстрированные порнографией. В это время где-то вблизи за линией фронта четырежды проскрипел немецкий реактивный снаряд, который солдаты окрестили «скрипаком» за характерный звук, издаваемый при вылете из орудия. Будучи уверенным, что немцы обстреливают наши тылы (от линии фронта домик находился метрах в двухстах), я спокойно продолжал рассматривать «волнующие» иллюстрации до тех пор, пока взрывная волна не отбросила меня от окна в дальний угол комнаты. После второго взрыва домик развалился, кровля села на поваленный шкаф, и меня едва не придавило. Я совершенно спокойно подумал: «Второй разрыв ближе первого, следовательно, третий придется в меня… Ну, Сергей Георгиевич, не дожить тебе до 85 года». Потом где-то поблизости разорвался третий и немного подальше четвертый снаряд. И вот, когда реальная опасность миновала, я почувствовал, что нижняя челюсть у меня ходит ходуном, ноги не слушаются и колени трясутся. Когда я выбрался из-под обломков и пришел к своим, они говорили, что на мне лица не было, я был бледен, как стена (что, возможно, усугублялось пылью от штукатурки). Товарищи, видевшие, как был разрушен снарядом домик, решили, что я убит. По-моему, они тоже за меня испугались. По крайней мере, в дальнейшем никогда не подтрунивали над моим «бледным видом».