В защиту права (Статьи и речи) - А Гольденвейзер

Толстого раздражал тот пиэтет, с которым принято относиться к принципу "законности". Принцип этот как бы считается аксиомой и принимается без проверки, как нечто самоочевидное. Притом "господство закона" почитается благом, даже независимо от того, хорош или дурен этот господствующий закон. Для Толстого это слепое - и с его точки зрения лицемерное - поклонение принципу законности является одним из проявлений того морального соблазна, в который вводит людей право и которому в первую очередь поддаются его служители.

Для Толстого человеческие поступки и отношения {50} между людьми не становятся ни лучше, ни хуже от того, согласны ли они или не согласны с законами. И если чиновники и судьи, осуществляющие предписания права, пытаются оправдать свои действия "разными глупыми ссылками на какие-то статьи закона, написанные ими же в глупых и лживых книгах, кощунственно называемых ими законами", то это с их стороны ничто иное, как лицемерное умывание рук.

Свое отношение к культу законности Толстой с большой силой выразил в воспоминаниях об одном эпизоде своей жизни. Однажды Толстой сам принял активное участие, в качестве защитника, в одном судебном деле. В начале 1860-ых годов в штабе пехотного полка, стоявшего недалеко от Ясной Поляны, служил писарем разжалованный унтер-офицер Шибунин. Ротный командир, человек холодный и жестокий, изводил его несправедливыми упреками и придирками, и Шибунин, выведенный из терпения, набросился на командира и ударил его по лицу. Происшествие произвело большой шум; Шибунин был предан военному суду, ему грозил смертный приговор. Знакомые Толстого, заинтересовавшиеся этим делом, просили его взять на себя защиту подсудимого.

Толстой выступил в заседании военного суда и в своей защитительной речи, как записной адвокат, ссылался на разные статьи закона и добивался облегчения участи подсудимого "по доказанной тупости и глупости преступника и невменяемости по доказанному умопомешательству". Но суд не внял его доводам и приговорил Шибунина к расстрелу. Просьба о помиловании также не имела успеха.

Легко себе представить, какое удручающее впечатление произвело на Толстого это дело и последовавшая за ним казнь несчастного солдата. Отклики дела Шибунина звучат еще в написанном Толстым через сорок лет "Хаджи-Мурате", - в рассказе о студенте, приговоренном к смерти за нападение на издевавшегося над ним {51} офицера, и о своеобразном "смягчении" этого приговора Николаем Первым ("смертной казни у нас нет и не мне ее вводить - прогнать десять раз сквозь тысячу человек", что было мучительнейшей формой смертной казни).

Особенно интересно, как Толстой оценивает свое участие в деле Шибунина в письме, написанном им в 1908 году к своему другу и биографу Бирюкову:

"Ужасно возмутительно мне было перечесть эту мою жалкую, отвратительную защитительную речь. Говоря о самом явном преступлении всех законов Божеских и человеческих, которые одни люди готовились совершить над своим братом, я не нашел лучшего, как ссылаться на такие-то кем-то написанные глупые слова, называемые законами... Ведь если только человек понимает то, что собираются делать люди, севшие в своих мундирах с трех сторон стола, воображая себе, что вследствие того, что они так сели и что на них мундиры, и что в разных книгах напечатаны и на разных листах бумаги с печатным заголовком написаны известные слова, - что вследствие этого они могут нарушить вечный, общий закон, написанный не в книгах, а во всех сердцах человеческих, - то ведь одно, что можно сказать этим людям, это - то, чтобы умолять их вспомнить о том, кто они и что они хотят делать. А никак не доказывать разными хитростями, основанными на тех же лживых и глупых словах, называемых законами, что можно и не убивать этого человека".

В этих строках в сгущенной и по-толстовски выразительной форме передана вся сущность его отношения к праву, которому профессора обучают молодых людей на юридических факультетах. Мало того: они внушают своим ученикам, что право есть высокое и благое начало, что оно имеет воспитательное значение. Против {52} этого соблазна восстает в своем "Письме студенту" Толстой:

"Поразительны при этом и дерзость, и глупость, и пренебрежение к здравому смыслу, с которыми эти господа ученые вполне спокойно, самоуверенно утверждают, что тот самый разврат, который более всего развращает людей, нравственно воспитывает их... Да, воспитательное значение "права"!

Едва ли в каком-либо другом случае доходили до таких пределов наглость и ложь и глупость людей".

Весь общественный строй основан на неправде и насилии - право же есть квинтэссенция этого зла, тот яд, которым отравлен общественный организм. Но ученые юристы хотят не только оправдать, но и возвеличить право. С точки зрения Толстого, это - величайшее фарисейство, и он не может простить его ученым юристам.

"Когда, - говорит он, - какой-нибудь шах персидский, Иоанн Грозный, Чингис-Хан, Нерон режут, бьют людей тысячами, это ужасно, но всё-таки не так ужасно, как то, что делают господа правоведы и им подобные. Эти убивают не людей, а всё святое, что есть в них".

Таков приговор Толстого над людьми, прикосновенными к науке права и к профессии юриста.

Не одни юристы подверглись его гневу. Толстой в не менее резких выражениях высказывается и о врачах, и об ученых-профессорах по другим специальностям. Как понимать это? Всякий, кто знаком с биографией Толстого, знает, что он не был вандалом, употреблявшим свои исполинские духовные силы на разрушение храма науки. Не был он и самоуверенным недоучкой, лишенным истинного знания и потому позволявшим себе судить {53} свысока о предметах, сложность и трудность которых он не понимал. Толстой был разносторонне образован, он всю жизнь учился и тщательно изучал каждый вопрос, с которым встречался в своей творческой работе (Много ли найдется записных ученых, которые, подобно Толстому, в сорок лет взялись за изучение греческого языка и делали это так усердно, что могли бы написать о себе, как писал Толстой Фету: "Живу в Афинах. По ночам во сне говорю по-гречески".).

Толстой почитал разум. Всё его вероучение построено на разуме и не содержит никакой мистики, вообще ничего, с чем не может согласиться здравый рассудок. И если Толстой, тем не менее, резко и неуважительно отзывался о людях науки и о представителях интеллигентских профессий, то лишь потому, что для него существовало нечто, что он уважал еще больше, чем знание, но что люди науки в своем ученом высокомерии забывали или презирали. Это нечто - то, что Толстой считал самым главным для человека и чем не хотел пожертвовать ради отвлеченного знания, - есть духовный смысл человеческой жизни, который он видел в нравственном усовершенствовании человека и в отношениях между людьми, основанных на добре и любви.

Вспомним трогательные страницы "Исповеди", в которых Толстой описывает свое разочарование в жизни, свои метания в поисках ее смысла и свое конечное обращение к Богу. Ведь первыми, к кому он прибег в своих исканиях, были философы и ученые. Но ни философия, ни наука не дали Толстому ответа на мучившие его вопросы. "Я понял, - пишет он в "Исповеди", - что знания эти очень интересны, очень привлекательны, но что точны и ясны они обратно пропорциально их приложимости к жизни". "Толстой, - говорит его секретарь и позднейший биограф Гусев, - никогда во всю дальнейшую жизнь не мог забыть той холодности и равнодушия, {54} с каким знание отнеслось к его отчаянию и к поискам и мольбам о спасении" (H. H. Гусев. Жизнь Л. Н. Толстого, т. II.).

Лев Толстой не отвергал науки. Но он отвергал тех ученых, которые видят в науке индульгенцию от всех грехов и поэтому считают себя свободными от обязанности интересоваться нравственными вопросами. По мнению Толстого, от этой первейшей из обязанностей не освобождает ни звание профессора, ни мундир судьи, ни значок адвоката.

Только с этой точки зрения можно правильно понять отношение Толстого к науке права и к ученым юристам. Числясь в 1840-ых годах студентом юридического факультета в Казани, Толстой получил самое отрицательное впечатление от изучаемых там предметов. Это не может удивить, если вспомнить дух той эпохи и уровень преподавания на юридических факультетах в России того времени. Он бросил университет, не дослушав курса, а затем в течение многих лет его умственные интересы были направлены на другие области. Но работая над "Воскресением", Толстой снова вплотную подошел к юридическим вопросам, в частности, к проблемам уголовного права. По своему обыкновению, он перечел важнейшие и новейшие книги по этому предмету и познакомился с господствовавшими в науке теориями. Нехлюдов, - читаем мы в романе, - "купил книги Ломброзо, и Гарофалло, и Ферри, и Листа, и Маузельса, и Тарда и внимательно читал эти книги".

Но читая эти лучшие в то время трактаты по криминологии, Нехлюдов испытывал ту же неудовлетворенность, которую описывает в "Исповеди" Толстой. Он "спрашивал очень простую вещь: зачем и по какому праву одни люди заперли, мучают, ссылают, секут {54} и убивают других людей?.. А ему отвечали рассуждениями о том, есть ли у человека свобода воли или нет? Можно ли человека по измерению черепа и проч. признать преступным или нет? Какую роль играет наследственность в преступлении? И т. д. и т. д.".