Пещера Лейхтвейса. Том третий - В. Редер

Ганнеле приподнялась на постели, прижала руки к беспокойно бьющемуся сердцу; губы ее приоткрылись, в глазах появился какой-то странный блеск — она вся превратилась в слух, она слушала, слушала без конца пленительную мелодию… Нет, это не сон! Это действительность! Внизу искусная рука заставляла петь струны, и во всем Рейнланде только один человек мог так передать в звуках чувства, жалобы и рыдания истерзанной души, и этот человек — товарищ ее юности, скрипач Франц. Одним прыжком Ганнеле вскочила с кровати. Дрожащими руками накинула она на себя юбку и, не прикрыв ничем плечи, бросилась к окну, осторожно раздвинув занавески.

Да, она не ошиблась, на опушке леса стоял бедный калека, скрипач Франц. Прислонясь спиной к дереву, он прижал свою скрипку ко впалой груди и водил смычком по струнам, извлекая из них такую чудную и трогательную песнь любви, какую только великий артист мог создать и передать. Но как он бледен! Отражалось ли на его лице призрачное сияние луны, или выражение скорби и сердечной муки так изменило его, но только черты его показались Ганнеле искаженными, как у душевнобольных; блуждающие глаза во время игры метали искры, чего прежде, насколько помнилось Ганнеле, никогда не бывало.

Вдруг калека оборвал свою игру. Он заметил Ганнеле в окне наверху. Она хотела скрыться, но было уже поздно. Он увидел ее и с мольбой протянул к ней руки.

— Ганнеле, — проговорил он глухим, надтреснутым голосом. — Ганнеле! Открой окно, мне нужно поговорить с тобой.

Она медлила исполнить его просьбу. Из его глаз сверкнула молния и с уст, откуда всегда слышались только слова кротости и любви, сорвался грубый, бешеный крик:

— Отвори, я тебе приказываю!

Ганнеле понимала, что не следует раздражать несчастного, что в груди его бушует вулкан, и она побоялась взорвать его. Окно распахнулось. Скрипач, казалось, совсем успокоился.

— Ганнеле, — заговорил он ласковым голосом, который она так любила слушать, — Ганнеле, мне нужно потолковать с тобой, многое сказать тебе; я пришел к тебе как друг, открой мне дверь, не с улицы же мне перекликаться с тобой?

— Впустить тебя в дом? Нет, Франц, подумай только, что скажут об этом люди.

— Люди? — с горечью засмеялся он. — Ты обыкновенно не заботишься об их мнении!

— Но, Франц, я не одета… и я не могу…

— Скорей… скорей… не испытывай моего терпения, — снова закричал он.

— А если я тебя пущу, Франц, обещаешь ли ты не сделать мне ничего дурного?

— Несчастная! Ты уже дошла до того, что боишься своих друзей? Отвори, Ганнеле, от меня ты ничего дурного не увидишь. Бойся других. А если бы даже я и увлекся, то что могу я, бедный хромой калека, сделать дурного такой цветущей, сильной женщине? Открой, Ганнеле, открой твою дверь: советую тебе это как преданнейший друг, какого ты когда-либо имела на земле. Если ты не выслушаешь меня сегодня и не последуешь моему совету, то погибнешь на веки вечные.

— Открою, сейчас открою, — проговорила Ганнеле, — подожди минуточку.

Она отошла от окна и стала одеваться. Накинув легкий ситцевый капот и надев чулки, она обула ноги в хорошенькие сафьяновые туфли.

Скрипач снова заиграл, но это уже не была прежняя чудная мелодия; из-под его смычка вырывалась целая буря звуков, мрачно разносившихся в ночной тишине. Наконец Ганнеле совсем оделась и подошла к окну.

— Франц, — позвала она, — обойди кругом дома, в саду ты увидишь открытую калитку… Посмотри только, нет ли поблизости кого-нибудь.

— Никого! — резко ответил он.

Затем, взяв костыли, прислоненные к дереву, он зашагал по направлению к саду. Ганнеле тем временем опустилась в кресло рядом с кроватью, прижала руки к разгоряченному лбу и дрожащими губами прошептала про себя:

— Что он может мне сказать? Что я услышу от него? О Боже, если бы он только знал… если бы он мог подозревать, что Отто… я умерла бы от стыда, если бы он все узнал.

Из смежной комнаты послышался стук костылей. Ганнеле вскочила и отворила дверь — на пороге стоял скрипач Франц.

Глава 94

ЖЕНСКАЯ ХИТРОСТЬ

— Войди, Франц, — тихо сказала Ганнеле, — но я полагаюсь на твое слово. Я знаю, ты всегда был честным человеком. Но прошу тебя: не говори о былом, которого нельзя изменить, и о том, на что ты когда-то надеялся и что не может осуществиться.

— Ты намекаешь на любовь, которую я когда-то питал к тебе? — проговорил бедный калека, медленно выступая на середину комнаты. — Ты намекаешь на надежду, которой я жил столько лет? Будь покойна, Ганнеле, об этом мы с тобой сегодня не станем говорить; мы не будем говорить о том, чего не может быть, а поговорим лучше о том, что ждет тебя.

Его большие темные глаза метали искры. Худое, как скелет, тело дрожало так сильно, опираясь на костыли, что Ганнеле бросилась, чтобы поддержать его. Но он, откинув голову энергичным движением, проговорил:

— Оставь меня, я еще твердо стою на своих хромых ногах. Позаботься, чтобы тебе так же твердо стоять на своих здоровых. А теперь садись и выслушай меня спокойно.

Ганнеле опустилась на стул, на который указал ей Франц, протянув свою маленькую, бледную, совсем высохшую руку. Она инстинктивно подчинялась ему, чувствуя себя виноватой, и слушалась его, как будто он был единственным человеком в мире, перед которым она должна склонять голову.

— Ты знаешь, как я любил тебя, Ганнеле, — продолжал скрипач Франц после небольшой паузы. — Ты знаешь, что я и до сих пор люблю тебя, иначе я не стоял бы теперь здесь перед тобой. Но видит Бог, я пришел не для того, чтобы надоедать тебе этими признаниями. Я пришел, чтобы сказать: как тяжело презирать ту, которую так любишь.

— Презирать? — воскликнула Ганнеле, быстро вскакивая. — Всемогущий Боже! Ты презираешь меня, ты, скрипач Франц?

— Могу ли я поступить иначе? Разве не сделали бы доцгеймские жители то же самое, если бы узнали то, что знаю я? Почему ты вышла за рыжего Иоста, это для меня загадка, которую я до сих пор не могу разрешить. Ей, впрочем, есть объяснение: управляющий был богат, ты же — бедная. Вероятно, ты рассудила, что, сделавшись его женой, отлично устроишь свою будущность, и вышла за человека, которого перед тем ненавидела. Это не первый раз случается на свете. Многие девушки так поступали — конечно, такие, у которых не было другого выбора… Но у тебя он был. — При этих словах голос бедного юноши болезненно задрожал.

Ганнеле безмолвно слушала его, опустив глаза и скрестив руки на груди. Она не возражала ему, только грудь ее высоко вздымалась под впечатлением высказанного им упрека. Этот бледный юноша был воплощением ее собственной совести. Чем больше он говорил, тем больше ей казалось, что перед ней стоит зеркало, в котором она отражается вся: такою, какою была, и такою, какою стала.