Отечество без отцов - Арно Зурмински

Они составили винтовки в пирамиды и подложили под голову ранцы взамен подушек. Со стороны пруда до них доносилось кряканье уток, а вдали, у леса, мычали коровы. Слуга вывел во двор двух лошадей вороной масти, привязал их к дверям конюшни, скребницей прошелся по ним, а затем накинул на спину каждой из них по седлу. Он вывел лошадей к подъезду господского дома, откуда вскоре появился хозяин поместья, одетый в кайзеровскую кавалерийскую форму и с железным крестом на мундире. Рядом с ним стоял лейтенант Хаммерштайн. Они поскакали в вечерних сумерках на Восток, ведя беседу о прошлых и сегодняшних войнах, о перспективах на урожай зерна и о цветущем клевере. Два часа такой езды прямиком — и они оказались бы у границы, которая как по линейке тянулась прямо через леса.

Годевинд решил часок вздремнуть. Прислонившись спиною к колодцу, смотрел он вслед облакам, плывущим в сторону границы, которую те могли пересекать, не спрашивая ни у кого разрешения на это.

Служанки принесли из господского дома корзинки со свежим хлебом, к нему полагалось масло и сваренные вкрутую яйца. Из кувшина они наливали смородиновый сок.

— Обычно наш хозяин ведет себя иначе, — говорили они. — Когда приходят солдаты, он проявляет щедрость.

Вальтер Пуш писал письмо своей Ильзе, изображая в красках трудности долгого пешего перехода, волдыри на ногах и застывшую в своей отсталости мазурскую глушь.

Роберт Розен в это время шел по парку. У забора, ограждавшего загон для лошадей, он остановился, чтобы поговорить с ними. По его предположению, в двадцати пяти километрах западнее этого места должен был находиться его родной Подванген.

Когда он вернулся на двор, то Годевинд встретил его словами: «Если ты заберешься на крышу амбара, то сможешь увидеть русскую границу». Но у обоих не было никакого желания карабкаться на крышу амбара. Они с гораздо большей охотой расположились у края колодца и стали смотреть на Восток, где постепенно тьма вступала в свои права. Не было никаких сигнальных огней, указывавших на очертание границы, а звезды, казалось, забыли о том, что им пора бы уже появиться на небе.

Ночью Роберта Розена вызвали к лейтенанту Хаммерштайну. Тот сидел на террасе вместе с хозяином имения, оба пили красное вино, которое в свете керосиновой лампы переливалось пурпурными красками. Они курили сигары.

— Насколько я слышал, Вы живете в этой местности, — начал лейтенант.

Ему пришлось рассказать о Подвангене, о крестьянском хозяйстве, где хорошо растет сахарная свекла, о своем отце, который получил отравление газами в Мировую войну и от последствий этого скончался пятнадцать лет назад.

Хозяин имения знал Подванген. С тамошним помещиком, господином фон Болькау, он даже находился в родстве, они время от времени встречались на охоте и на семейных праздниках.

— У тебя есть невеста в Подвангене? — спросил лейтенант.

Было достаточно темно, так что никто не смог различить, как покраснел Роберт Розен. Не умея лгать, он отрицательно ответил на этот вопрос.

Но и без невесты ему были дарованы тридцать шесть часов отпуска.

«Лучше всего будет, если ты сразу же отправишься в путь».

Хозяин имения вложил ему на прощание в руку черную сигару и поручил передать привет своему кузену.

Последнее, что слышал Роберт Розен, был голос лейтенанта.

— Будьте пунктуальны, — прокричал он. — Начиная с воскресенья, нам потребуется каждый солдат.

Он был счастливчиком. За двое суток до «Барбароссы» ему было разрешено попасть домой. Лишь на тридцать шесть часов, но кто из миллионов тех, кто уже расположился у границы, получил в подарок тридцать шесть часов отпуска?

У меня в саду тает снег, а у него началось лето. Ему тогда был 21 год и семь месяцев, и еще далеко было до того времени, когда он стал моим отцом.

Красным фломастером я помечаю его маршрут, но не на большой карте России, а на карте Восточной Пруссии, которую купила себе и прикрепила на стене рядом с Россией. Восточная Пруссия в границах 1937 года, читаю я. Тогда эта провинция была островком, сегодня и этот островок исчез.

Я бы охотно спросила его, действительно ли он не ведал о том, что им предстояло? Только ли фюрер придумал напасть на Россию, а миллионы солдат ничего об этом не знали? Солдат подчиняется молча, он не спрашивает, куда его поведут, он думает о своей невесте и полевой кухне. Возможно, Годевинд имел предчувствие на этот счет, а офицеры знали об этом, но молчали. Мой отец, которому был 21 год, не имел об этом никакого представления.

Вегенер утверждает, что развертывание войск было столь масштабным, что всем должно было быть понятно, что они направляются не на маневры или на летнюю прогулку. Три миллиона человек сгрудились у границы. В ночь летнего солнцестояния плотина прорвалась.

Прохожие, наблюдавшие все это на улицах, имели также свое мнение на этот счет. Что-то ощущается в воздухе, говорили они. Ужасное напряжение тяжким грузом висело над страной подобно мерцанию полуденной жары над покосом зерна, оно было, как гром во время грозы или как радуга. Возможно, жаркий воздух, паривший над землей, создавал кому-то миражи в образе луковок церквей Москвы и Ленинграда и в виде огней будущих пожаров.

Я следую за отцом, сопровождаю его в Подванген. Он будет мне показывать дорогу и рассказывать про деревню, где я родилась. Незадолго до полуночи мы пускаемся в путь. Говорят, что, когда на Востоке начинается лето, то приходит пора белых ночей. На это время темнота отступает.

Охваченные необычными мыслями и сопровождаемые шелестом деревьев, мы пускаемся в путь. Мой отец не хочет идти по шоссе, он следует напрямик через лес. Я держусь за его руку. Мы бредем по сухому песку, ветки деревьев трещат, на покрытых туманной дымкой лесных лужайках пасутся косули. Здесь у кайзера был охотничий замок. После него замок отошел к толстому главному имперскому охотоведу,[12] который выступил в мой день рождения со Спартанской речью. Постепенно я начинаю знакомиться с этими господами.

Ружейные выстрелы охотников — единственный шум, допустимый в этой местности. Но этой ночью, когда я иду домой с моим отцом, царит мертвая тишина, охота на всех зверей в эту ночь запрещена. Позднее будут говорить, что это было затишье перед бурей.

Отец отказывается петь песни.

— Лишь трусы поют по ночам в лесу, — говорит он. Мой отец не ведает страха. Он переносит меня через лужи, ведь я еще маленькая.

— Иди сюда, мой кузнечик, — говорит он.

На полянках он останавливается, смотрит на небо, чтобы побеседовать со звездами.

— Вон там находится Полярная звезда, — говорит он. А там, где видно мерцание, находится север. И в России, и в Сибири, и на море созвездие Большой медведицы, по форме напоминающее колесницу, всегда движется в направлении Полярной звезды. Я узнаю это от моего отца.

Через четыре часа мы останавливаемся у нашей деревни. Его сапоги стучат по булыжной мостовой, звук кажется необычно громким. Ни одна собака не лает, ни один петух не кукарекает. Перед трактиром стоят два военных автомобиля. Единственные гостевые комнаты, которые сдаются в Подвангене, заняты постояльцами. Они спят с открытыми окнами, так как уже лето. Никто не испытывает страха, ведь сейчас царит мир. Мой отец не произносит ни слова, он идет не спеша, но при этом, не останавливаясь ни на мгновение. Лишь перед школой, которая находится рядом с дорогой и выглядит осиротевшей, как будто уже наступили каникулы, он сбавляет шаг и рассказывает мне о начальном учебном заведении, где имеется всего лишь один класс. Там работает лишь один учитель по фамилии Коссак, у которого он научился читать и писать, однако самое главное, что он выучился хорошо считать.

«Сегодня ты был бы агрономом», — мелькает у меня мысль. А тогда мальчишки еще в четырнадцать лет стремились убежать из школы, чтобы начать работать на селе. Затем пришло время школы войны.

На озере царит оживленная пора. Утки крякают, рыбы выпрыгивают из воды, лишь цапли стоят неподвижно в мелкой воде, похожие на штакетник. Отец показывает мне места, где гнездятся лебеди, и разъясняет смысл игры птиц-поганок, которые внезапно исчезают в воде, а затем выныривают через несколько десятков метров.

— Это дом Розенов, — говорит он и несет на руках меня, маленького кузнечика, оставшуюся сотню шагов. Перед входной дверью он опускает меня на землю. Осторожно отодвигает засов, чтобы никого не беспокоить, так как все еще спят. Он прикладывает палец к губам, показывая, что надо молчать. Затем он входит. Меня он оставляет перед дверью. Я все жду и жду, но мой отец так больше и не показывается.

В начале месяца мы были удостоены чести лицезреть Великого императора. Он скакал на белом коне в окружении генералов и смотрел отрешенно вдаль. Даже, когда ребятишки махали ему и по команде своего учителя кричали «Виват», его мрачное лицо не меняло выражения. Так он и продолжал скакать, не обращая внимания на деревню и ее обитателей.