Что-то… (сборник) - Павел Чибряков

Семён Иванович сел за стоящий посередине кухни большой стол, где перед ним стояли большой бокал с чаем и тарелка бутербродов с варёной колбасой, и указал Глебу на стул с высокой спинкой, стоящий напротив него.

«Садись. Чая хочешь?».

«Нет, спасибо».

«Что там с „корректором“?».

«Доставил. Поселил».

«Работать будет?».

«А куда он денется? Вы же знаете, как эта писанина действует на людей».

«Да уж. Будем надеяться, у него получится. Хотя бы процентов на тридцать».

«А этот всё пишет?».

«Строчит, сукин сын. Как у него кисть не отвалится?! Ведь он левша и пишет вот так». – Семён Иванович сильно согнул кисть левой руки и поводил ею над столом, изображая манеру левшей писать.

«А не пробовали не давать ему писать?».

«Пробовали. Помнишь всплеск насилия, особенно над детьми, в прошлом году? – Увидев утвердительный кивок Глеба, Семён Иванович отхлебнул чай. – Во-от. Так всем дороже выходит. И убить этого козла нельзя. Перекосит. Нет ничего паскудней, когда часть баланса превращается в балласт, который нельзя сбросить».

Некоторое время они молчали – Семён Иванович доедал бутерброд, а Глеб бессмысленно оглядывал пространство большой кухни, стены которой были выложены плиткой, один ряд которой был украшен пасторальными картинками. Но если плитка на стенах воспринималась Глебом как вполне нормальное, то вот плитка на полу вызывала у него какие-то «казённые» ассоциации. Было в этом что-то от больницы, если не от морга.

Через несколько минут, выпив до капли остатки чая из бокала, Семён Иванович сказал:

«Сейчас на бульвар подъедет Каземирыч. Поедете с ним на Предзаводской, разберётесь с одним козлом. Иди».

Он не стал провожать Глеба до двери, так что тому пришлось самому некоторое время разбираться с довольно сложным замком. Нет, всё-таки снаружи и с ключами – легче. Захлопнув за собой дверь, Глеб некоторое время оглядывал большую чистую лестничную площадку, не удержавшись от бессмысленного вопроса самому себе, хотел бы он жить в этом доме. Оставив многоярусный ответ в дословесном состоянии, Глеб вышел из дома и неспешно пошёл на бульвар.

Владимир Каземирович, на своём «Форде», подъехал через несколько минут. Когда Глеб сел в машину и они поздоровались, Владимир Каземирович спросил:

«Филолога доставил? – и когда Глеб утвердительно кивнул, поинтересовался: – „Тойота“ в содомии с ЗИЛом – твоя работа?».

«Так приехали ведь».

«А по-другому нельзя было? Поспокойней как-нибудь. Там люди и менты до сих пор толкутся».

«Да и хрен с ними! Доля их такая, стало быть. Между прочим, чтоб ты знал, этот козёл любил катать на своей машине мальчиков, которых потом…. А что там за дело на Предзаводском?».

«Перегибщик. Режет „подорожниц“ на Грузовой почём зря».

«Что они ему сделали?».

«Да не могут они ему ничего сделать по причине его алкашного бессилия. Вот он и взбесился».

«Слушай, а какое нам дело до проституток? Какая разница – „дерут“ их, или режут? Шлюхи ведь».

На пару секунд оторвавшись от дороги, Владимир Каземирович взглянул на Глеба, после чего снова обернулся к лобовому стеклу.

«Они тоже люди, Глеб. Какими бы они не были, и как бы к ним не относиться. Но главная мерзость заключается в том, что они – необходимы. Подвид людей с такими мозгами, как у них, необходим для этого долбанного равновесия. А вот человек, который обнаружил, что людей можно убивать запросто – это перегиб».

Остальной путь они проделали молча. А путь был не близкий. Предзаводской район располагался на другом конце города, распластавшись своими частными домами с огородами между стоящими на окраине города заводами и тем районом города, который уже можно было считать чисто городским. Но, конечно, и жители этого «частного сектора» считали себя жителями безусловно городскими. В этом было что-то… почти мутационное. По крайней мере, для Глеба, который внутренне слегка передёрнулся, когда они въехали на улицы, отороченные низким, по большей части, домами, стоящими за разномастными заборами.

В конце концов, они свернули с довольно хорошо асфальтированной дороги на улочку с давно укатанным в гладь щебнем. Немного проехав, они остановились за несколько метров до стоящего на обочине мужика бомжеватого вида. Когда они вышли из машины, он указательно кивнул на дом, стоящий справа от них, и быстро пошёл прочь.

Это был дом с некогда побеленными стенами, с облупившимися голубыми ставнями, с крышей, покрытой шифером, часть которого, казалось, намеревалась эту крышу покинуть. От скособоченной калитки к крыльцу вела довольно узкая дорожка, выложенная разномастными деревяшками, сквозь соединения которых пробивалась жухлая трава вперемешку с засохшей грязью. Было довольно легко представить, как после дождя эти доски проседают под тяжестью проходящих по ним и грязь, тихо чмокая, продавливается в щели.

Они поднялись на три вытоптанные ступени, выполнявшие роль крыльца, и толкнули дверь, ведущую в сени. Она оказалась открытой. А вот оббитая тёмно-зелёным дерматином дверь в дом была заперта. И тут никакое всегдашнее наличие ключей не могло помочь. Крючки, знаете ли.

Глебу и Владимиру Каземировичу пришлось довольно долго колотить в дверь, прежде чем она открылась. Их глазам предстал заспанный мужик в измятой голубой майке на лямках и довольно больших трусах красноватого цвета. Глеб понял, что ошибался, считая, что подобные «персонажи» ушли в прошлое лет десять назад. Вот он! Такой же ошмёток прошлого, как и весь район, в котором он обитает.

«Что надо?», – слабо раздражённо, по причине непросыпу, сиплым голосом спросил мужик.

Его незваные гости молча зашли в дом, оказавшись на кухне, и закрыли за собой дверь. Их обоняние тут же было «опущено» запахом, который Глеб определил как «деревенский». В детстве они с матерью гостили у двоюродной бабушки в деревне, где в доме пахло так же. Глеб мгновенно вспомнил этот запах – немного влажный, немного тёплый, самую малость затхлый, и, кажется, хранящий в себе остатки запаха некогда варившейся здесь картошки «в мундире». В этом доме последний «ингредиент» отсутствовал. Зато присутствовал сильный сивушный запах.