Дом в Порубежье - Уильям Ходжсон

Быть может, я поддался изумлению только на миг. Если бы стрелки оставались на прежнем месте, можно было бы решить, что они просто застряли и пружина тщетно пыталась сдвинуть их с места… не могло быть и речи о том, чтобы стрелки сами собой перевелись назад. Но, несмотря на усталость, я все-таки сообразил, что вот-вот наступит двадцать второе число, а значит, я провел без сознания чуть ли не целые сутки. Минуту я размышлял, прежде чем вновь приступить к еде, ибо голод еще не оставил меня.

Утром за завтраком, я, как бы случайно, спросил у сестры, какое сегодня число. Оказалось, что моя догадка точна, и дух мой действительно отсутствовал на Земле весь день и начало ночи.

Сестра не задавала вопросов; мне и прежде случалось проводить за занятиями в кабинете день-другой — если книга или работа особенно увлекали меня.

Шли дни, но я все думал над смыслом того, что довелось мне увидеть в ту памятную ночь, и удивлялся, впрочем, прекрасно осознавая, что любопытству моему едва ли суждено удовлетвориться.

Глава V

ТВАРЬ В ЯМЕ

Мой дом, как я уже говорил, окружен огромным поместьем и одичавшим садом.

За ним примерно в трех сотнях ярдов располагается глубокая и темная расщелина, «Яма», как ее называют крестьяне. По дну ее лениво плетется поток, еле видный сверху из-за деревьев.

Кстати, должен упомянуть, что река эта течет под землей, с востока втекая в ущелье и исчезая в его западном конце под утесами.

Через несколько месяцев после той ночи, когда грезил я о великой Равнине, — видение ли то было? — мысли мои обратились к Яме.

Так случилось, что я гулял возле южного края ее, когда от обрыва оторвались несколько глыб камня и сланцевой глины и с грохотом рухнули вниз, ломая ветви деревьев; после всплесков внизу наступила прежняя тишина. Я не стал бы уделять особого внимания обвалу, однако Рыжик вдруг залился яростным лаем и не умолк даже, когда я приказал ему замолчать; подобное поведение для пса моего весьма необычно.

Заподозрив, что в Яме затаилось нечто живое, я быстро вернулся к Дому за палкой. А когда возвратился к Яме, Рыжик уже не лаял, но глухо ворчал, обнюхивая землю вдоль края обрыва.

Свистом подозвав пса к себе, я начал осторожно спускаться. Глубиной Яма была около ста пятидесяти футов, и, потратив достаточно времени и усилий, мы с Рыжиком наконец благополучно достигли ее дна.

Тут мы немедленно приступили к обследованию берегов реки. Под нависающими ветвями деревьев было сумрачно, и я двигался осторожно, с оглядкой, держа наготове палку.

Рыжик теперь успокоился, но все-таки держался поближе ко мне. Так мы прошли вдоль одного берега, ничего не увидев и не услышав, а потом перебрались на противоположную сторону — попросту перепрыгнув узкий поток, и принялись прокладывать себе путь через подлесок.

Мы одолели уже половину пути, когда там, где мы только что были, застучали камни. Ломая ветви деревьев, огромная глыба с грохотом рухнула в воду, окатив нас фонтаном воды. Рыжик зарычал, остановился и наставил уши. Я тоже прислушался.

Буквально через какую-нибудь секунду тишину нарушил истошный, странным образом показавшийся мне осмысленным, но все же наполовину свиной визг, раздавшийся в купе деревьев на полпути к южному обрыву. Со дна Ямы откликнулся подобный же голос. Коротко рявкнув, Рыжик перепрыгнул через ручей и исчез в кустах.

Там он залился громким лаем, сквозь который пробивалась какая-то неразборчивая тарабарщина. Потом бормотание смолкло, но наступившую было тишину нарушил полный муки почти человеческий вопль. Тут же взвыл от боли и Рыжик, кусты заколыхались, и пес выскочил из чащи, поджав хвост и оглядываясь. Я успел заметить в его боку рану, словно бы вспоротую острым когтем, едва не обнажившим ребра…

Видя такое увечье, я вспыхнул гневом и, размахивая дубинкой, бросился в кусты, из которых только что вынырнул Рыжик. Проламываясь вперед, я как будто бы уловил впереди отзвук дыхания. Передо мной сразу же открылась маленькая прогалина, и я успел заметить исчезающий в кустах с другой стороны бледно-фиолетовый силуэт. С воплем я бросился вслед, но, сколько ни бил по ветвям и ни тыкал палкой в кусты, ничего не услышал и не увидел; тогда я вернулся к Рыжику. Омыв рану собаки речной водой, я перевязал ее платком; завершив все это, мы направились вверх из ущелья — к дневному свету.

Дома сестра спросила, как такое случилось с Рыжиком; я ответил ей, что пес подрался с диким котом, зная, что эти животные действительно водятся здесь.

Я полагал, что лучше не рассказывать ей, как все вышло на самом деле; в сущности, я и сам ничего не знал, однако мог не сомневаться в одном: исчезнувшая в кустах тварь не была дикой кошкой. Для этого она оказалась чересчур рослой; к тому же, насколько я успел заметить, шкура ее напоминала свиную — только мертвенно бледного цвета. Потом тварь эта бегала на двоих, и движения задних ног отдаленно напоминали движения человека. Больше я ничего не заметил и, по правде сказать, кроме известного любопытства ощущал и смятение.

Все это произошло утром.

После обеда, сидя за чтением, я вдруг поднял глаза и заметил, что над нижним краем окна выставились глаза и кончики ушей.

— Свинья, Боже милостивый! — сказал я, вскакивая на ноги. Теперь я мог видеть тварь почти целиком, но она лишь походила обликом на свинью — один Всевышний знает, что это было. Чем-то эта тварь напоминала жуткого великана, появившегося на великой Арене. Рот и челюсти казались почти человеческими, но подбородка не было вовсе. Огромный нос напоминал свиное рыло, он-то вместе с крохотными глазками и остроконечными лопухами ушей придавал свиной облик загадочной твари. Лба почти не было, вся физиономия отливала какой-то нездоровой бледностью.

Минуту, должно быть, я взглядом изучал эту тварь — с отвращением и без страха. Рот ее извергал безумную тарабарщину, один раз превратившуюся в истинно свиное хрюканье. Более всего меня привлекали глаза, время от времени в них вспыхивал жуткий, едва ли не человеческий разум; тварь то и дело оглядывала комнату, стараясь не встречаться взглядом со мной, должно быть, опасаясь столкновения воль.

Она как будто бы держалась за край подоконника двумя клешневидными лапами. В отличие от морды, клешни эти имели землисто-бурый цвет и в достаточной мере напоминали человеческие руки: четырем пальцам противостоял большой; впрочем, пальцы соединяла перепонка как у гуся. Заканчивались они когтями, длинными, крепкими, скорее подобающими орлу.

Я уже отмечал, что был испуган, хоть и не за себя. Чувства мои точнее следовало назвать отвращением, подобающим при соприкосновении с гнусной мерзостью, нечистью, бесовщиной… извергнутым в бытие неведомым этому миру кошмаром.