Когда умолкнет тишина - Виктория Буяновская

Она попала в минометный батальон, которым командовал майор Отто Кеммерих — тот самый офицер, что говорил с Сашкой, когда солдаты нашли ее в развалинах. Он-то и взял ее под свою опеку. Эта опека сводилась к тому, что Сашка спала в углу его временного жилища — палатки или блиндажа — и еще, когда выполняла поручения майора, никто другой не мог дать ей задания. Вскоре Сашка объяснила своему покровителю, что ее ошибочно приняли за мальчика. Это открытие неприятно поразило его. Однако после недолгого размышления он велел Сашке молчать об этом.

Майор Кеммерих был образцом немецкого командира. Неутомимый и энергичный, он был честолюбив, невероятно требователен к себе и своим солдатам. Любые проявления трусости приводили его в холодную ярость. Однажды Кеммерих безо всяких колебаний приказал расстрелять самострела — солдата-новобранца, который был слишком потрясен тем, что ему довелось увидеть в первом бою, и отстрелил себе палец руки, чтобы прийти в себя за недельку-другую в тыловом госпитале.

На следующее утро майор построил всех своих солдат и во всеуслышание зачитал приказ генерала Антонеску, согласно которому командиров, чьи части не наступают со всей решительностью, приказано предавать суду, а также лишать права на пенсию. Солдаты, не идущие в атаку с должным порывом или оставляющие оборонительные линии, будут лишены земли и пособий на период войны. Солдаты, теряющие оружие, будут расстреливаться на месте. Если соединение отступает без оснований, начальник обязан установить сзади пулеметы и беспощадно расстреливать бегущих. Всякая слабость и колебания в руководстве операциями будут караться беспощадно.

Затем, расхаживая перед строем и зло чеканя слова, Кеммерих заявил, что последний инцидент с самострелом может стать традицией, поскольку нередкими стали случаи, когда солдаты не поднимаются и не следуют за командирами… Он, Кеммерих, считает таких солдат мерзавцами, позорящими свой народ, свои звания и свою фамилию, а таких нужно уничтожать на месте. До сих пор подобные проявления слабости относились лишь к солдатам формирований румынской армии, однако с некоторых пор такое замечено и среди немцев…

— Я требую от каждого моральной стойкости и энергии. Враг ослаблен длящейся уже четыре месяца войной и его сопротивление со дня на день будет сломлено. Он не в состоянии победить, потому что слабее нас не только по численности, но и по вооружению. Даже танки, которые используют русские — ненастоящие. Выяснилось, что это обычные тракторы, на которые навешивают стальную обшивку. Однако среди нас есть такие, которые бегут от этих машин…

Слушая своего командира, солдаты стояли навытяжку, глядя прямо перед собой, и их лица не выражали абсолютно никаких чувств. Весь строй казался единым безликим существом, предназначение которого — слушать и действовать. Но Сашка знала, что это видимость — едва выйдя из строя, они станут настолько разными людьми, что было просто непостижимо, каким образом их всех тут умудрились собрать?

Большинство из них относились к ней хорошо, насколько это возможно для людей, которые с каждым днем все более были вынуждены забывать о своей личности. Почти все они были простые люди — сельские работяги, мастеровые, студенты… Но, всегда находясь в дороге, останавливаясь для боев или на непродолжительный отдых, они словно теряли по пути человеческие чувства, становясь равнодушнее, недоверчивее и грубее и, казалось, позабыли о существовании другой жизни — той, в которой нет войны. Присутствие Сашки вносило в их походный быт некоторое разнообразие. Разного рода мелкие заботы, такие как принести, передать, позвать, пришить или почистить — все это теперь нужно было делать Сашке, которая в случае неумелого выполнения задания получала оплеухи, в случае же успеха — похвалу, а если повезет — еду.

За неделю пребывания здесь Сашка выучилась большему, чем за всю свою предыдущую жизнь. Ее руки огрубели, пальцы стали проворней, а разум — безучастней. Поначалу грубость быта и нравов солдат настолько поражали Сашку, что она с трудом верила, что эти существа — люди. Простота оправления естественных потребностей, пренебрежение элементарными правилами гигиены — все это вызывало в ней чувство глубокого отвращения. Но человек ко всему может привыкнуть. И вскоре сама Сашка стала глядеть на многие вещи гораздо проще. Она не мылась и не меняла одежду, а что касалось еды, то здесь она давно ничем не брезговала. Сашка равнодушно принимала свою нынешнюю судьбу и боялась лишь одного — свободного времени. Боялась даже намека на его появление. Чуть только в постоянной суете просвет, — и Сашка в страхе торопилась заполнить его чем-нибудь, пусть даже самым бестолковым занятием. Она боялась мыслей. Она боялась имен. Она боялась лиц, слов и воспоминаний оттуда… Из прошлой жизни.

Лишь об одном она могла размышлять. Ей непонятно было ее нынешнее положение, как непонятно было и то, из-за чего же идет эта война. Ведь Сашка видела, что, по сути, все люди одинаковы. Жизнерадостные или сумрачные, добрые или злые, общительные или замкнутые — все они живут своими устремлениями, мечтами и воспоминаниями. И цель этой войны, по сути, достоверно известна лишь офицерам — простые солдаты лишь смутно о ней догадывались. Однако это не мешало им стрелять в людей по ту сторону окопов. Сашка понимала, что ей чего-то недостает, чтобы понять это. Но чего? Она не знала.

Она быстро привыкла к новой жизни. Хотя майор Кеммерих на время боев всегда оставлял ее при походной кухне, передвигавшейся позади передовых войск, это не помешало Сашке многое узнать о природе человека и изощренности человеческого разума в изобретении приспособлений, несущих смерть и увечья. А тревожное любопытство продвигало ее вперед на пути этих исследований. День за днем, неделя за неделей — они шли по незнакомой земле, сея горе, страх и ненависть, шли навстречу непонятной цели. Они не имели ничего, кроме оружия в руках. И это давало им власть, чтобы калечить, отдавать и свои, и чужие жизни, до конца не понимая — ради чего.

ХIII

Зима стала для всех них тяжелым испытанием. Ожесточенный холод, пронизывающий ветер, ледяной колючий снег — ко всему этому немцы не были готовы. Болезни и обморожения стали обычным явлением среди солдат. Ко всему прочему начались перебои с питанием. Но чем тяжелее им приходилось, тем упорнее и ожесточеннее они продвигались вперед, надеясь положить конец этому затянувшемуся кошмару.

Казалось, что это будет длиться вечно — короткие сумрачные дни, застывшие под примерзшими к небу свинцовыми тучами, пробирающий до костей мороз и бесконечно сыплющаяся пелена снега. И вдруг однажды, словно отчаявшись от упорства этих странных людей, небо разрыдалось дождем, обрызгав ледяными каплями жесткую крупу грязного снега. С этого момента настроение у всех изменилось к лучшему. Каждому верилось, что вот пройдет распутица весны, и не позднее грядущего лета все будет кончено, и они наконец вернутся домой.

Однажды Сашку вызвали к майору Кеммериху. До этого она добрых три часа, медленно дурея от однообразного занятия, старательно чистила фасоль по требованию багроволицего кухонного вседержителя Баутбера, прислушиваясь к эху далеких взрывов и пытаясь угадать тип стрелковых орудий. Вызвавший ее пожилой ефрейтор Гюнтер по дороге объяснил, что только что доставили пленного русского летчика, которому не повезло остаться в живых после того, как его самолет был сбит. А единственный переводчик — рыжий студент Франк Грубер — вчера был ранен пулей в бедро, да так неудачно, что у него отняли ногу. С другой стороны, Франку подфартило — как только он поправится, его отправят домой, но теперь у них нет переводчика. Так что Сашка будет содействовать при допросе.

Сашка угрюмо шагала по жадно чавкающей грязи, сколупывая с ногтей присохшую фасолевую шелуху, и беспокоилась лишь о том, чтобы подольше не возвращаться на кухню. Войдя в жарко натопленный блиндаж и еще не успев свыкнуться с полумраком, она встала навытяжку, как того требовал порядок.

— Наконец-то! — услышала Сашка чей-то возглас и, несколько раз моргнув, обнаружила сидящего за грубо сколоченным столом оберлейтенанта Миллера. Это был среднего роста баварец с крупными чертами лица, белесыми волосами и выпуклыми водянистыми глазами. До этого он уже не раз прибегал к Сашкиной помощи, когда требовалось перевести попавшие к немцам русские листовки.

Сашке пришлось раза два оглядеться, прежде чем она заметила в углу пленного русского. Поначалу она приняла его за кучу тряпья, и лишь присмотревшись с трудом узнала в нем человека. Его летная форма была запачкана кровью и грязью, лицо было измождено и черно, а глаза выражали такое болезненное страдание, что Сашка поспешно отвела взгляд.

Она многому научилась с тех пор, как покинула Одессу. Среди прочего, она поняла: чтобы не было страшно или больно — надо не думать о вещах, которые причиняют страх или боль. Так и сейчас, уставившись на грязные носки своих исполинских ботинок, она поспешила выкинуть из головы выражение глаз летчика, успев напоследок отметить, что у бедняги, судя по всему, сломаны обе ноги, поскольку они под неестественным углом скрючены наискосок к туловищу.