Штрафбат - Эдуард Володарский

Твердохлебов шагал рядом с колонной, слушал, морщился, но запретить петь язык не поворачивался. Какие люди, такие и песни, что уж тут поделаешь? Но в эту секунду другой голос, густой и угрюмый, вдруг загремел, заглушая блатную песенку:

Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой!С фашистской силой темною, с проклятою ордой!

И десятки других голосов дружно подхватили:

Пусть ярость благородная вскипает, как волна!Идет война народная, священная война!

Твердохлебов зашагал тверже, вскинул голову и запел вместе со всеми. Ах, песня, песня! Родилась она с началом войны и мигом облетела всю страну до самых дальних уголков ее. Она била в самое сердце, она будила, тревожила гордость русского человека, она взывала к его мужеству, к его любви к своей неласковой суровой родине. Как бы ни была строга и даже несправедливо жестока родная мать к своим детям, почему дети ее любят сильнее, чем самую ласковую и справедливую мачеху? Почему все прощают и находят оправдания самой злой жестокости, самой слепой несправедливости?

Глава вторая

Окопы были неглубокие, блиндажи накрыты тонкими бревнами в один накат. Внутри было тесно — посередине горела бочка, приспособленная под печку, на бочке стоял громадный, черный от копоти армейский чайник, и штрафники тянули из кружек кипяток, посасывая маленькие кусочки колотого сахара. Пот обильно стекал по щекам, капал с подбородков. Те, кто уже напился, смолили махру, пуская к низкому потолку густые струи дыма. И тянулись медленные обстоятельные разговоры.

— По всему видать, жратвы нынче уже не будет…

— Видать, так.

— Нет, ну че они в самом деле, шакалы? Солдата голодным оставлять!

— А ты не солдат, парень, до сих пор, что ль, не понял?

— А кто ж я, в гроб, в печенку мать?

— Штрафник.

— А штрафник не человек?

— С какой стороны поглядеть. Ежли помереть кажную секунду можешь, стал быть, человек. А вот во всем остальном — ты штрафник.

— И часто вас так с голодным брюхом оставляют?

— Случается…

— Давно в тишине живете?

— Давно — четвертый день… Это ж фрицевские позиции. Мы их пять ден отвоевывали. Кажный день по три раза в атаку ходили и обратно откатывались. Народу полегло — страсть.

Совсем близко прогремело подряд два взрыва. С бревенчатого наката посыпались мелкие комья земли. Новобранцы вздрогнули.

— Что это? — спросил кто-то.

— Мины взорвались, — спокойно ответили ему.

— Лихо воюет немец?

— Да уж не то что мы…

— А че ж вы так?

— А мы поглядим, какие вы будете аники-воины.

— Да нам еще и винтарей не дали… ничего не дали…

— Поутру дадут — за этим дело не станет.

— У нас винтари, а у них автоматы, они сытые, как племенные хряки, а мы от голодухи едва ноги таскаем. Из нас такие ж вояки, как из говна пуля…

— О-о, дядя, ты прям панихиду запел!

— Поглядим, милок, че ты через пару деньков запоешь.

Дверь в блиндаж отворилась, и ввалился Леха Стира с алюминиевой кружкой в руке.

— Эй, блатные и приблатненные! Слушок прошел, у вас кипяточек есть?

Сидевшие вокруг бочки посторонились, и Стира протиснулся к бочке, с трудом поднял с огня чайник с многочисленными вмятинами, налил полную кружку, поставил чайник на прежнее место и присел на корточки, стараясь быть поближе к огню. Потом выгреб из кармана телогрейки полную пригоршню кусков сахара, взял один кусок губами, отхлебнул кипятку и смачно захрустел. Остальные куски Стира сунул обратно в карман телогрейки.

— Где сахарком разжился, парень? — спросил один из штрафников, Иван Мордвинцев.

— Да там же, где и вы, дядя, — усмехнулся Стира. — Выдали сухим пайком.

— Нам-то вот по четыре кусочка выдали, а у тебя, я гляжу, полный карман, — Мордвинцев глянул на оттопыривающийся карман телогрейки Лехи.

— Кому в любви не везет, тому в карты фарт идет хороший. Перекинуться желающих нету?

— И давно тебе в любви не везет? — участливо поинтересовался другой штрафник, Егор Померанцев.

— Года не считал… — хрустя сахаром и отхлебывая кипяток, отвечал Леха.

— А как же ты… мужское дело справляешь? То есть с кем? Или сам с собой? Так сказать, наедине?

Сидевшие вокруг солдаты сдавленно захихикали.

— Ты в харю давно не получал, дядя? — зло ощерился Стира.

— Видал, грозится… — Померанцев обвел взглядом штрафников. — А чего я спросил-то? Одному-то и уютнее, и спокойнее, и про любовь говорить не надо. Нет, правда, братцы?

И «братцы» взорвались дружным хохотом.

— Остряк, твою мать, — выругался Леха и, поднявшись, стал пробираться к выходу.

Дверь в блиндаж снова распахнулась. Согнувшись, вошел Твердохлебов, едва не столкнувшись с Лехой Старой:

— А что, братцы, Баукин здесь?

— Здесь, — отозвался из угла Баукин.

— К нам подгребайся. — Твердохлебов уселся на лежавшее на земле полено поближе к горячей бочке, опять спросил: — А Глымов в наличии имеется?

Никто не отозвался. Твердохлебов обернулся к Лехе:

— Слышь, парень, поищи в другом блиндаже или в окопах Глымова.

— Ладно… — нехотя отозвался Стира, выбираясь из блиндажа.

Баукин между тем пробрался через вплотную сгрудившихся штрафников, сел напротив Твердохлебова, вопросительно уставился на него.

— Думаю тебя ротным назначить, товарищ Баукин. Ты как, не возражаешь?

— Раз назначите, значит, буду ротным, — ответил Баукин.

— Ну вот и хорошо, — скупо улыбнулся Твердохлебов.

— Там поглядим — хорошо или плохо, — тоже улыбнулся Баукин.

— А будет плохо — разжалуем.

— Само собой…

В блиндаж в сопровождении Стары ввалился Глымов, пригляделся к полумраку — по лицам штрафников проплывали отсветы огня из бочки, — спросил:

— Звали меня? Ты, что ль, комбат?

— Ага, я звал. Присаживайся, товарищ Глымов, — жестом пригласил его Твердохлебов.

Глымов протиснулся поближе к комбату. Кто-то подкатил ему полено, и вор в законе степенно присел на него, глянул на Твердохлебова: дескать, зачем звал?

— Решил я, товарищ Глымов, назначить тебя ротным командиром. Как ты на это смотришь?

— Наше дело телячье, — ответил Глымов и полез в карман телогрейки. Достал кисет, обрывок бумаги, отсыпал махры и принялся сворачивать цигарку. — Обоссался и стой.

Снова совсем близко шарахнула мина, и опять земля посыпалась с наката. Глымов прикурил, пыхнул дымом, сказал:

— В начальниках никогда не ходил… образования нету.

— Как тебя, Глымов, по батюшке?

— Антип Петрович.

— Мы тут все, Антип Петрович, не шибко образованные, особенно в военном деле. Но ничего — жизнь научит.

— Это верно, жизнь всему научит, — усмехнулся Глымов. — И что с моей должности? Чего я кому должен?

— Ты должен выполнять все мои приказания.

Глымов на эти слова согласно кивнул.

— И ты должен командовать ротой, — продолжил Твердохлебов. — Солдаты должны выполнять все твои приказания, а ты за них отвечаешь передо мной и выше меня стоящими командирами.

— А ежли кто из моих деру даст, я тоже отвечаю?

— Тоже.

— Тогда извиняй, комбат, но я от такой должности отказываюсь, — категорически заявил Глымов.

— Чего боишься, Глымов? Что твои блатари разбегутся после первого боя?

— Во-во, того самого и боюсь, — пыхнул дымов Глымов. — Они и до первого боя могут когти рвануть.

— Не рванут, — спокойно заверил его Твердохлебов.

— Ой, ой, начальник, ты ровно дите малое. Ты нашего брата не знаешь?

— Ты можешь рвануть когти? — спросил Твердохлебов.

— Покудова не знаю… — Глымов помолчал. — Покудова не осмотрелся…

— В трех километрах сзади наших позиций заградотряд стоит. НКВД, — сказал Твердохлебов. — За дезертирство — расстрел на месте.

— Во как! — выпучил глаза Глымов. — Ох, власть советская! Уж так она свово гражданина любит, уж так любит… Ну даже на войне охраняет!

Кто-то пустил тихий смешок, но большинство молчали, с тревогой смотрели на Твердохлебова.

— Ну, положим, ты эту власть тоже… очень любишь, — проговорил Твердохлебов. — Зачем тогда добровольцем вызвался? Сидел бы в лагере… ты в законе, не работал, ел сытно, спал сладко, срок догорал. Зачем пошел?

— Ел сытно, спал сладко? — Глымов с усмешкой взглянул на Твердохлебова. — Я тебе горбатого лепить не буду, комбат, я тебе напрямки скажу — окромя советской власти еще мать-родина есть, земля родная… Ты думаешь, ежли вор, то ничего святого у меня нету? Да поболе, чем у тебя, комбат. Я вот родом с-под Орла, из села Ивантеевка, а там теперь немец хозяйничает, а у меня там мать-старуха, сестренка совсем малая — это мне хуже ножа в сердце… Не пойму что-то, комбат, до тебя доходит, че я трекаю, или мимо ушей пропускаешь, как все советские начальники?