Его уже не ждали - Златослава Каменкович

И Гай мысленно спрашивал себя: «Так могла ли эта святоша, не боясь кары божьей, пойти на обман? Могла ли решиться на такое кощунство: нанести убийственный удар в самое сердце человеку, не причинившему ей никакого зла? Но, с другой стороны, она знала, что он не ходил на исповеди, на «страстной неделе» не являлся в костел поклониться плащанице.[13] Был безбожником. Но разве сам Христос не завещал: «…любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас…»? — и Гай засмеялся в глубине души. Ему припомнились гнуснейшие бесстыдства и чудовищные злодеяния, совершенные посредниками между людьми и богом: папами, кардиналами, архиепископами, «наместниками Христа», без помощи которых якобы никто из мирян не сможет «спасти свою душу».

Припомнилось, что римский папа Мартин V в своем воззвании в XV веке призывал истребить «еретиков-гуситов» в Чехии. Он требовал: «Не щадите людей, не жалейте крови. Помните, что нет жертвы, более угодной богу, чем кровь его врагов. Действуйте мечом, а если вам не удается открыто поразить виновных, пользуйтесь ядом. Сожгите все города, пусть огонь очистит проклятую страну еретиков. Пусть на деревьях будет больше повешенных, чем листьев в лесу». Еще один «непогрешимый» папа Александр VI Борджиа вошел в историю как клятвопреступник, распутник, предатель и убийца. Не секрет и то, что римский папа Климент VII, обращаясь к германскому императору Карлу V, требовал, чтобы тот истреблял ученых. А мученическая смерть Джордано Бруно на костре инквизиции? А жестокая расправа над Лучилио Ванини, бесстрашно отрицавшим учение о сотворении мира богом, о бессмертии души? Нет, он не склонил мудрой головы перед мракобесами. Истерзанный пытками в застенках инквизиции, за несколько минут до казни Лучилио Ванини с насмешкой бросил в лицо своим палачам: «Нет ни бога, ни дьявола, так как, если бы был бог, я попросил бы его поразить молнией парламент, как совершенно несправедливый и неправедный; если бы был дьявол, я попросил бы его также, чтобы он поглотил этот парламент, отправив в подземное царство; но так как нет ни одного, ни другого, я ничего этого не делаю». Ему вырвали язык. Затем повесили. Но и этого церковникам показалось мало. Тело Лучилио Ванини сожгли на костре, а пепел развеяли по ветру… Да, трудно измерить бездонное море человеческой крови, пролитое церковью…

— Ну вот, пришли, — прервал размышления Гая голос Мартынчука.

По каменным ступенькам они поднялись на невысокий холм, прошли мимо высеченной из гранита фигуры девы Марии и вошли в костел.

После яркого дневного света они с минуту постояли, привыкая к царящему здесь полумраку. Затем им пришлось выполнить неприятную обязанность: чтобы не привлечь к себе внимание, купили по свечке и поставили их в подсвечник перед распятием.

Пахло ладаном. Отойдя к хоругвям и крестам, прислоненным к стене, они терпеливо выжидали, пока отец каноник,[14] стоящий у купели с младенцем на руках, произносил заклинание против дьявола, потом трижды погрузил новорожденного в воду, дал ребенку имя и, наконец, помазал елеем.

Мимо прошел капеллан.[15] Мартынчук попросил его проводить их к отцу канонику.

Отец каноник был тонкий, высокий и благообразный человек с огромным величественным носом. Мартынчук с усмешкой отметил про себя: «Рос этот нос на двоих, а одному достался».

— Чем могу служить? — вкрадчиво обратился к вошедшим отец каноник.

И когда Гай рассказал, что привело их сюда, каноник оцепенел. Он хорошо помнил хитрую бестию Калиновского и те немалые деньги, которые тот ему заплатил…

Но об этом читатель узнает немного позже.

Сейчас же отец каноник ни одной черточкой лица, ни намеком не выдал себя.

Капеллан принес две весьма объемистые книги, наподобие старинных геральдических фолиантов.[16]

Тщательно просмотрев все записи о бракосочетании в марте 1877 года, отец каноник отрицательно покачал головой: нет, Анна Дембовская здесь не венчалась.

Лицо Остапа Мартынчука мгновенно посуровело. Ну, пусть он даже обознался… Пусть то была не жена Гая! А пани Барбара Дембовская?.. Разве не она украдкой утирала слезы? Разве не она шла за дочерью с букетом белых роз?

Однако теперь он уже ничем не мог доказать свою правоту.

Глава пятая

ПОСЛЕ АРЕСТА

Наконец настало время рассказать, что произошло после ареста Гая.

Обыскав комнаты Гая и Барбары Дембовской, жандармы ушли. Захватили с собой несколько книг, среди них — «Капитал» Карла Маркса и «Что делать?» Чернышевского.

— Езус-Мария! Словно после погрома! — обвела взглядом комнату Барбара и принялась собирать разбросанные вещи.

Анна сидела на диване и, закрыв ладонями лицо, тихо плакала.

— Аннуся, дитя мое, ты выбрала трудное счастье… — Барбара присела рядом с дочерью. — Надо быть мужественной. Вытри слезы. Вместе подумаем, чем облегчить участь твоего Ярослава… — Помолчав, она снова заговорила: — Не могу понять, почему он так просил нас немедленно уехать из Львова. Как ты думаешь, Аннуся, мы должны это сделать?

— Мама, неужели ты можешь допустить такую мысль, что я оставлю Ярослава в беде?

— Нет, — Барбара с выражением глубочайшей нежности посмотрела на дочь. — Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы так думать. Хочу только понять, почему именно он сказал: «Немедленно уезжайте…» Возможно, Ярослав опасается за нас? У него есть основания — ведь фамилия Дембовских хорошо знакома властям.

— Мама, нам нужно найти хорошего адвоката.

— Да, да, Аннуся, это необходимо. Но где нам взять деньги? Ведь наш дом в Варшаве, и остальное имущество пока еще не продали. И кто знает, скоро ли отыщется покупатель?..

Барбара сняла с пальцев два перстня, отстегнула от воротника золотую камею, потом достала из шкатулки фермуар, и все это положила на диван перед Анной.

— Пока продадим это…

Анна оценила жертву матери. Она знала, какими дорогими для матери были эти украшения, особенно фермуар — ее свадебный подарок.

— Я люблю тебя еще больше, мама, — прижалась к Барбаре дочь. — Я знала, судьба Ярослава тебе небезразлична.

Барбара с молчаливым укором взглянула на Анну.

— Мне почему-то казалось… Ведь сначала ты не очень обрадовалась, когда…

— Я его тогда мало знала, — возразила Барбара. — Да и жизнь была такой трудной, что, честно говоря, я испугалась за тебя… Ярослав идет той же дорогой, какой шел твой отец. Он хочет перестроить весь мир… чтобы все было не так, как до сих пор… Хватит ли у тебя сил делить с ним все трудности его жизни?

— Да, хватит! Я знаю, ты любила моего отца, и ты знаешь, что такое настоящее счастье…

— Мы чувствовали себя счастливыми, хотя и тревожным было счастье твоих родителей, Аннуся. Когда я встретилась с твоим отцом, его карманы не отягощало золото. Но так же, как и Ярослав, он отличался красотой, смелостью, благородством. Богатство, как ты знаешь, оставленное мне в наследство твоим дедом, не повлияло на убеждения твоего отца. Безгранично любя меня, Зигмунд все же не мог отказаться от дела, которому посвятил себя… Он чаще был в тюрьме, чем дома…

— Татусь, — в задумчивости проговорила Анна, — как верно говорил он: «Где раздается зловещий свист на-гаек, плач голодных детей, где стонет народ, там нет свободы, там нет счастья…»

— Одинокий, вдали от родины, он умер в сибирской каторге, никем не оплакиваемый, кроме нас с тобой, — тихо промолвила Барбара.

— Нет, мама, отец никогда не был одиноким. Не имеют друзей лишь те, кто, кроме себя, никого не любит. Чужие людям, нищие духом, они всегда одиноки… А мой отец не считал бы себя счастливым, если бы не боролся за лучшую долю народа, за свободу. Ярослав не раз говорил мне: «Если человек радуется счастью многих, значит, его радость во много раз сильнее». Нет, мама, такие, как мой отец, как мой Ярослав, никогда не бывают одинокими. С той поры как я начала понимать, за что томился в варшавской цитадели отец, я всегда гордилась им и моей мамой.

Анна в неудержимом порыве обняла Барбару.

— Смелая, умная, хорошая мама! Ты никогда не боялась врагов отца. Не помню, чтобы ты когда-нибудь отчаялась, хоть впереди не видела ни просвета, ни искорки надежды…

— О дитя мое, — прервала дочь Барбара. — Не такой уж и героиней была твоя мать. Нечего теперь греха таить: и боялась, и отчаивалась, и плакала украдкой от всех. Но если бы я могла прожить жизнь еще трижды, я все равно стала бы женой только Зигмунда Дембовского.

Анна невольно залюбовалась тонко очерченным профилем матери. Тяжелый узел рано поседевших волос слегка оттягивал назад ее голову, придавая женщине независимый, гордый вид.

Внезапно Анна вспомнила о самом главном, чего не успела сказать даже Ярославу.