43. роман-психотерапия - Евгений Стаховский

– Я всё же не уверен, что хочу туда подняться, – сказал я, задрав голову и рассматривая балки, поддерживающие… даже не знаю, как называются все эти площадки, расположенные вдоль стен, чтобы по ним можно было ходить. Перекрытия? Этажи? Лестницы?

– Эта прогулка ничем не отличается от любой другой. До сих пор мы шли прямо, по горизонтали, а теперь пойдём спирально по вертикали. А суть не меняется.

Я ещё раз посмотрел наверх, вперившись взглядом в деревянный потолок, и согласно кивнул. В конце концов, это всего лишь дом с дыркой посередине.

Макс мужественно тряхнул меня за плечо, и мы подошли к первой железной лестнице, по которой предстояло подняться на следующий уровень. Сказать, что я боялся, – всё равно что промолчать. Каждый шаг давался с трудом. Именно в эти минуты я понял, что такое «ватные ноги», – мне казалось, что сейчас я наступлю и упаду. Я не так сильно боялся того, что балки не выдержат, как беспокоился за то, как я выгляжу со стороны. И это лишало меня остатков уверенности.

– Это ужас как страшно, – сказал я, схватившись за руку Макса, когда мы добрались до очередного поворота. – У меня сейчас прямо откровения внутри происходят.

– Откровения – это хорошо, – Макс выглядел весьма уверенным. – Нам осталось немного.

– Звучит оптимистично.

– То есть я хотел сказать – вершина близко.

Преодолев в молчании остаток пути, мы действительно меньше чем через полминуты оказались на самом верху.

– Смотри, какая красота! – Макс махнул рукой в неопределённом направлении, где, по его мнению, должна была располагаться красота, и она там действительно располагалась.

Однако мне пока было не до того. Я пытался понять, отчего этот подъём потребовал таких усилий.

– Честно говоря, никакой красоты не наблюдаю, – ответил я, вцепившись в стену, – но раз уж мы тут – будем наслаждаться.

– Вообще, ты прав. Киев надо смотреть снизу. Не так, конечно, как Петербург или Амстердам, где лучше совсем с воды, с лодочки, но сверху город и правда не очень понятен. Разве что Михайловский монастырь все любят отсюда разглядывать.

– Златоверхий. Это же с него пошла мода делать золотые купола?

– Да, говорят, что так. Ну правда же тут совсем не страшно?

– Подниматься было страшнее.

– Так, а я о чём? – улыбка Макса ослепляла не хуже колокольного купола. – Я ж и говорю, что это всё предрассудки. Что один человек другого в печь пихает исключительно по недомыслию. Не со злости даже, а только потому, что истинного не видит.

– Где ж его взять-то, истинное?

– Как где? Глаза-то раскрой! Красота ж кругом! Главное – точку правильную выбрать.

06. Кишинёв (Молдова)

Из Киева я уезжал с неспокойным сердцем. Так человек всегда покидает места, где продолжает жить его часть, – волдемортовский крестраж, никем так и не найденный детский секретик с карамельной обёрткой под зелёным бутылочным стёклышком.

Предполагая подобные чувства, я заранее взял билет на поезд, уходящий в самое опустошённое время – почти в четыре часа утра. До половины четвёртого Макс развлекал меня в самых новых и модных киевских заведениях и даже попытался отправиться со мной на вокзал, но я, как обычно, как в любое из прошлых проявлений, сказал, что прекрасно доберусь сам, тем более что, и это тоже стало традицией, хочу побыть наедине с ночным городом последние пятнадцать минут. Пьяная прощальная улыбка через окно такси.

Я очень надеялся, что в люксе окажусь один. Состав был московский, и мне совсем не хотелось будить кого-то среди ночи. Всё моё настроение располагало к одиночеству.

Открыв дверь купе, я облегчённо вздохнул и, скинув кеды, уселся на мягкую полку, подобрав под себя ноги. Через несколько минут поезд тронулся, покидая полуосвещённый перрон. Вползая в предрассветную мглу, я вспоминал, как уезжал из Киева в первый раз.

То трёхдневное путешествие посреди февраля обернулось большой любовью, к которой, я думал, вовсе уже не способен. Я ловил это чувство и боялся его упустить, не понимая, как вообще возможно полюбить нечто неодушевлённое и в целом – довольно абстрактное. Я стал сравнивать своё состояние с любовью к музыке, книгам, весеннему солнцу – ко всему тому, что тоже не было наделено способностью дать ответ. Я разрывался между линиями, проскальзывающими через мозг, в невозможности толком ухватиться ни за одну из них.

Можно ли считать любовью любовь безответную или это только желание избавиться от окружающего вакуума?

Можно ли считать любовью любовь к музыке или это только способ постижения мира?

Можно ли полюбить город так, как любишь человека, испытывая физическую нехватку, или это только ощущение красоты и комфорта, настигающее на перекрёстках?

Ожидая в снятой на три дня квартире машину в аэропорт, мы вдруг подумали – не остаться ли ещё на день?

– Может, останемся ещё на день? – спросила Диана, закуривая перцовку длинной сигаретой.

– Я бы сейчас хотел этого больше всего на свете, – ответил я, впервые жалея, что бросил курить. – Но нет. Завтра будет ещё хуже. Сегодня мы хотя бы морально готовы.

Самолёт вылетел вовремя. Домой мы приехали молча. Следующие три дня я никуда не выходил, словно мне нужно было время на акклиматизацию, на привычку к здешнему воздуху. К моему воздуху.

И теперь я снова уезжаю из Киева, зная, что ещё сюда вернусь. Но я впервые уезжаю не домой. Утверждая традиционность воспоминаний.

Заснул я не раздеваясь, и потому проснувшись ощутил некоторую брезгливость к самому себе. Спать в одежде всё же довольно сомнительное удовольствие, если, конечно, речь не идёт о борьбе с холодом. Первой мыслью был душ, второй – чай. Третьей – который час. Оказалось, половина третьего. За окном лупил дождь, и у меня было больше двух часов до прибытия. Умывшись и дождавшись поездного чая, всегда настолько отличающегося на вкус от всех остальных, что его пора бы ввести в меню дорогих ресторанов, я решил провести время за просмотром фотографий, сделанных за время оставшегося позади пути, чтобы заодно удалить откровенно неудачные.

Не успел я ввести защитный четырёхзначный код айфона, настроенный на год рождения Малера, как в дверь постучали.

– Открыто!

Купе отворилось. В проёме стояла девушка лет двадцати пяти, неявной национальности.

– Извините, здравствуйте, мне очень неловко, но я со вчера мучаюсь, ещё когда на перроне в Киеве вас увидела.

У неё был тихий, кто-то бы сказал – вкрадчивый, голос, с тонким привкусом неуверенности в себе. Это было странно, она была очень симпатичной, и я не думаю, что у неё были большие проблемы с мужчинами. Впрочем, внешность – лишь первый этап полосы препятствий.

– Я… можно я войду? – спросила она.

– Зачем? – ответил я вопросом на вопрос, надеясь, что это прозвучало не очень грубо.

– Я… вы меня не помните? – она выдержала едва ощутимую паузу. – Не помните, конечно, да. А я была на ваших концертах, на нескольких, – сказала она чуть смелее, хотя я понимал, что дело тут не в страхе.

И не в застенчивости. Она произносила слова так не потому, что стеснялась или опасалась чего-то – быть обиженной, непонятой, разочарованной, а потому, что у неё, в силу одной из известных ей причин, сложилась такая манера. Есть люди, которые бесцеремонно врываются в чужую жизнь, то ли считая, что нет никаких границ, то ли действительно полагая, что их поведение уместно. Есть и те, для кого такое свойское поведение с первого слова как раз результат неловкости, которую они испытывают в обществе и которую скрывают именно таким нарочитым образом. Есть люди действительно стесняющиеся до такой степени, что не пытаются это стеснение скрыть. Их вежливость порой доходит до абсурда, так что очень скоро приходится сказать им, чтоб они перестали, наконец, извиняться. Излишняя вежливость порой хуже самой откровенной грубости. Это как не к месту поставленные запятые. К тому же в этом есть какое-то самоуничижение, граничащее с потерей достоинства.

Но в моей гостье я не чувствовал ничего подобного. Её кажущаяся застенчивость была очень органичной.

– У вас же есть друг Алан? – она сделала характерный жест рукой, будто приглашая к ответу.

– Есть друг Алан, – ответил я.

– Так он и мой друг тоже! – она чуть не подпрыгнула от радости. – Он нас и познакомил как-то, и я даже была на вашем мастер-классе.

– Я никогда не давал мастер-классов, – заметил я.

– Вы правы, правы, – кивнула она. – Это был не мастер-класс, это была такая спонтанно сложившаяся компания, когда вы вдруг сказали, что не хотите больше играть. Что вот это всё… – она сделала несколько движений, имитирующих игру на пианино, – что это всё совершенно заоблачно, и человек не достоин ничего подобного. Ничего из этого. Вы правда больше не играете?