Искушение чародея (сборник) - Олег Пелипейченко

Вошла Людмила. Она прошла к столу, села к микроскопу. Как будто остальных в комнате не было.

– И вы хотите сказать, что вы сдвинули время на неделю и Варнавский выздоровел?

– Я понимаю, это невероятно. Этого не должно было быть. Время не должно оказывать влияния на физическое состояние организма. Но так предсказал Штромбергер. И когда Павел пришел в себя и он был здоров, он согласился, что теоретически такую модель построить можно, но объяснить даже он не смог. Как вы объясните человеку, что электрон сразу и частица, и волна?

– И он все помнил?

– Мы боялись, что если опыт удастся, то мы все забудем. Мы даже записали все, что произошло, и надиктовали тоже. Думали, что если забудем, то достаточно будет включить магнитофон.

– И что же?

– Я могу наверняка говорить только о себе. Я помню, как очнулась. Знаете, так бывает после глубокого сна. Сначала ты вспоминаешь что-то приятное, думаешь, что вот птица поет за окном… И только потом вспоминаешь, что сегодня идти на экзамен. Вы понимаете?

– Конечно.

– Очень трудно было вспомнить, что произошло раньше, то есть потом. Было общее ощущение неудобства, боли, моральной боли, и необходимости вспомнить. По-моему, больше всех был растерян Варнавский. Ведь прыжок назад происходил без него. Он был очень плох, практически без сознания. Я помню, что отстегнулась от кресла – у нас есть акселерационные кресла, специально привезли для опытов со временем. Отстегнулась и вижу – рядом отстегивается Павел. Я смотрю на него и понимаю, что должна что-то вспомнить. А он меня спрашивает: «Что ты мне на шею смотришь?»

Светлана горько улыбнулась. Людмила не поднимала головы от микроскопа, но плечи ее вздрогнули.

– И помогли записи? – спросил Павлыш.

– Оказалось, что магнитофонные пленки пусты. А бумажки целы. Этого даже Карл не смог объяснить. Он вбежал тогда к нам – его кресло в другом отсеке стояло – потрясает бумажками и кричит: «Неделя! Ровно неделя!» В тот момент он был рад эксперименту, рад, что все удалось. Он тоже не помнил, почему мы это сделали. А Варнавский почти сразу спросил: «Почему мы это сделали? Мы не должны были этого делать».

Светлана замолчала.

– А потом? – спрашивать и не надо было. Ответ был Павлышу известен. Но ему хотелось, чтобы в комнате не было молчания.

– К вечеру того же дня все началось снова.

– Нет, – сказала Людмила. Откашлялась. – Ты же знаешь, что нет. Позже.

– Я забыла, – сказала Светлана. – Ты права.

– Нам надо было сразу бросаться в лабораторию, – сказала Людмила. – Не терять ни минуты. А мы сдуру решили, что, может быть, снова это не повторится.

– Нам очень хотелось верить, что не повторится, – сказала Светлана. – И Павлу очень хотелось. Мы даже не говорили об этом в тот день. А на следующий день, перед обедом, ко мне пришел Павел и сказал, что у него синие точки на шее.

– И все повторилось?

– Да! – Людмила резко отодвинула микроскоп. Он чуть не упал. – И вчера повторилось в третий раз. И пускай Павел против, и вы все в душе считаете меня сумасшедшей, но я не могу и не хочу мириться с очевидностью, понимаете? Я уже близко, ты же знаешь. Жидкий азот блокирует…

– Людмила, опомнись, – сказала Цава. – Ты можешь локально блокировать что-то жидким азотом. Но у Павла поражен костный мозг.

– Третий раз… – повторил Павлыш. Теперь ясно, почему они все на пределе. Это не один день, не два, это две недели. Без сна, в поисках выхода, которого нет. И никто не может остановиться, потому что есть возможность вернуть время назад, проснуться утром и увидеть, что все здоровы, что впереди еще осталось время и можно надеяться.

– Меньше двух недель, – сказала Светлана, как будто подслушав мысли Павлыша. – Потому что происходит компенсация времени.

– Я не понимаю.

– Мы отбрасываем планету назад. На неделю. Значит, время на ней идет на неделю сзади всего времени Галактики. Планета не может остаться вне времени. Поэтому объективное время на планете начинает двигаться несколько быстрее, чем время вокруг нее, так, чтобы догнать остальной мир. И этим мы управлять не можем. За каждую минуту, которую проживает сейчас Земля, мы проживаем полторы. Наше время ускоряется. Оно как сжатая пружина. Варнавский говорит, что это великое открытие. Что оно стоит его смерти. Такого не могли представить даже теоретически. Это так и называется – пружинный эффект.

– Эффект Варнавского, – тихо поправила ее Людмила.

– Во второй раз болезнь прогрессировала быстрее, – сказала Светлана. – И сейчас мы думаем, что осталось три дня. Или, возможно, меньше.

Штромбергер сказал Павлышу, что для того чтобы в накопителях образовался достаточный резерв энергии для очередного броска назад, потребуется еще два дня. Может, чуть больше. Тогда стоит попробовать выйти за пределы системы на «Оводе».

Варнавский слышал этот разговор. Они сидели в столовой перед чашками стынувшего чая. Синева пятнами наползала на щеки Варнавского. Его знобило.

– Чепуха, – сказал Варнавский. – Зачем это?

– Если дотянуть до четвертого дня, – сказал Карл, крутя в пальцах листочек, – то резервов энергии должно хватить, чтобы уйти дальше в прошлое. Павлыш с вами на борту вырывается в пространство и идет на рандеву с «Титаном» в той примерно точке, в которой он отделился от корабля.

– Вы математик, Карл, – сказал Варнавский. – Вы должны понимать. Во-первых, у нас никогда не хватит энергии, чтобы вернуться настолько назад. Во-вторых, планета не выпустит Павлыша…

– Но один раз это случилось.

– Мы не знаем, почему. К счастью, Павлыш остался жив. Шансов на то, что он останется жив еще раз, практически нет.

Варнавский потер указательным пальцем синее пятнышко на тыльной стороне ладони другой руки. У него были красивые пальцы с крепкими квадратными ногтями. Он заметил взгляд Павлыша и отдернул руку.

– Но если вы выйдете, – настаивал Карл, – то сможете дать сигнал. Не исключено, что какой-то другой корабль проходит в непосредственной близости…

– Каков шанс?

Карл промолчал. Павлыш тоже. Оба знали, что шанс приближается к нулю.

– Энергия накопится за день, в лучшем случае за день до моей смерти. Даже если корабль и вырвется отсюда, Павлыш будет вынужден провести несколько недель с моим трупом на борту. Мы полагаем, что вирус не передается, а вирус с трупа?

Варнавский говорил теперь о своей смерти, как о случившемся. Как будто таким образом ему было легче смириться с ней.

Павлыш понимал, что Варнавский несколько преувеличивает. Если бы он умер на борту, Павлыш вынес бы тело и укрепил его снаружи. Но он не мог говорить о том, что будет после смерти с человеком, не желавшим умирать в космосе и причинять этим ему, Павлышу, неудобства. Все это было абсурдно, и, может, даже абсурднее был этот трезвый разговор, чем постоянная истерика Людмилы.

– Но мы должны попытаться! – сказал Карл. Может, излишне горячо. Как будто не был до конца уверен. И Варнавский уловил эту неуверенность.

– Допусти простую вещь, – сказал он. – Что мы не временщики, а геологи. Это уже случалось. Я заболеваю здесь, на планете. Это плохо. Я хотел бы пожить. И вы хотели бы, чтобы я жил. Каждую секунду на Земле и в космосе умирают люди. Это тоже плохо. Они все хотят жить. И их близкие хотят того же.

– Но мы не геологи! – сказала Людмила, которая незаметно вошла в столовую. – То, что мы смогли отсрочить твою гибель и, может быть, если не сейчас, то на следующий раз, еще через раз мы все-таки найдем противоядие, это не наша – это твоя заслуга! Это твои идеи! И мы не остановимся, пока не докажем, что достойны тебя. Если не в таланте, то в настойчивости.

– Людмила, шла бы ты спать, – сказал Варнавский. – Ты уже не владеешь собой. Сама сходишь с ума и доводишь меня до безумия.

– Как ты можешь так говорить!

– А не кажется тебе, что в происходящем есть определенный эгоизм жертвенности? Ты считаешь, что меня спасают. А ты знаешь, что я умирал три раза, и умирал достаточно тяжело – не дай бог никому так умирать. И завтра-послезавтра умру еще раз – погоди, не перебивай меня! Я знаю, как тебе трудно, как всем трудно, я понимаю, что вами руководит, – вы хотите спасти меня. А я давно мертв. А кончится это тем, что погибнет вся станция. А я не хочу быть скифским царем, с которым хоронили друзей и любимых жен, – Варнавский вдруг улыбнулся. И Павлыш вдруг понял, что раньше он был очень веселым человеком. – Хотя история не знает, чтобы в жертву приносили и медицинских инспекторов.

– Мы-то здоровы! – Людмила разозлилась на брата.

Интересно, кто из них старше? Обоим за тридцать. Но Павлыш не видел их в нормальной жизни. Ведь если Людмила старше, то она наверняка лупила любимого брата в детстве, лупила и всех, кто посмел обидеть его.