Книга движений (сборник) - Оксана Бердочкина

– Знаешь, что делал Черный, когда заставил экспериментировать с наркотиками почти весь наш район, то есть всех своих? Знаешь? Нет, ты не знаешь. Спустя время он стал, покупать шоколад и раздавать его детям, во время прогулки со своей пятилетней дочкой. То есть, он кормил детей сладостями. Он вот так, смотри на меня, вот так клал на ладонь горку мелочи и говорил малышу: вот это мое последнее, видишь, сколько у меня осталось? Купи, малыш, на всех мороженое. Черный стал другом для всех, его каждая песочница уважала, каждый семилетний мальчишка считал его братом. И он проделывал это каждый вечер. Он брал за руку свою пятилетнюю дочь и выходил делиться сладким. И ты спросишь меня, зачем это все? Мой друг, зачем он это делал? Да, белый день уже давно наступил на горло темной ночи! Черный готовил клиентов, для своих будущих продаж, такая знаешь профессиональная подготовка аудитории. Землю полол, о будущем заботился, чтоб его… И я тоже часть этого плана… Я…

Фунт пошатнулся, обтираясь руками обо все, что его окружало, словно находился не в себе, и жадно продолжил.

– Я… Нет, все началось с того, что моя девушка родила куклу от героина, очень больную и бесполезную. Мне, признаться, не захотелось с ней спать после такого невежественного результата. Тогда я обозлился, выпил и дал бесценный совет Черному, честно дал. Черный во все горло стонал, что все уж передохли, квартиры отобраны и уж некому продавать наркотики, что реклама минералки свое сделала. Вроде как на двадцать процентов спрос упал. Что будет дальше? К концу месяца многим отвалить надо, а как самому жить, он очень боялся, что точку могут передать другому. Ты понимаешь меня? Что вышло? Понимаешь? Его просто задушили те, с кем он игрался в этот день у себя на квартире, взяли и задушили. Ставлю, что это Серый от злости, у него не было денег, и Серый его убил. Конечно, накатили они прилично, Серый тоже труп, и тоже… Видно, парень забылся или как? Может, они это все разыграли? Может, тех двоих завалили, потому что просто не вовремя зашли к Черному? А может, это была чья-то месть?

– Кого? – в спокойствии поинтересовался «Бог знает кто», дегустируя минералку, а Фунт вдруг зашептал все обостренней.

– Они… Это месть тех детей… Или же нет, просто от Черного решили избавиться? Так сказать, кто-то перетянул одеяло и захотел занять его место? Или же нет, это те, кто тянут снизу?

– Не понял. Кто тянет?

– Те, что снизу… они всех тянут. Или же это всего лишь наркотик, и они все «всего лишь», а мы часть системы. Крупицы такого некого тайного плана?

– Нет, это всего лишь наркотик, только наркотик, Фунт.

– Поэтому мне не больно? Мне только странно и неестественно волнительно, когда заканчиваются мои деньги, потому что мне все безразлично. То есть я не виноват ни в чем, мне просто все равно, оттого что я таким уже стал, вернее таким родился. Да? Ведь именно поэтому я не чувствую искренне боль тех людей, что «всего лишь»? Я не причастен к их страданиям, и мне плевать на Черного. Даже если эта была месть или же… Просто не моя неделя, а дети еще родятся, будет у всех добра такого. Верно? А я не знаю общей боли потому, что я не виноват и мне не нужно отвечать за содеянное, мне не нужно платить по счету, ведь именно поэтому я не знаю боли? Правда? Или почему? Они сами все там виноваты? Или почему?

– Потому что ты – гнида, Фунт. Надумаешь себя заказать, звони по этому телефону, будут рады и возьмут недорого, – ответит спокойствием «Бог знает кто», заложив в свой счет стоимость выпитого Фунтом. Он захочет надбавить, но в его кошельке не окажется лишних денег. «Откуда знаешь!» – на что-то надеясь, выкрикнет Фунт, Бог знает кому, держа в руках тоненькую бумажную полоску, но бесследно уходящий лишь прошепчет «сам такой» и скроется в зимнем отрезке вечера.

15

«Бог знает кто» запахнет пальто, подумав, что в этом что-то есть, раз Фунт так отчаянно задает себе вопросы. «Будь ты проклят, Фунт», – скажет он, добавив, что «с таким укладом ты уже не валюта». Он минует трамвайный путь, легко сняв сигнализацию с принадлежащего ему автомобиля. Разогревая авто, вспомнит обо мне… Сейчас ему вдруг стало грустно, что я там, где он, увы, быть не может. Что в его жизнь я больше не просочусь так случайно, и не заставлю его еще раз поразмышлять. Он закурит, как «Бог знает кто», и в воланах крепкого дыма ощутит нервозность, сопровождающуюся точечной болью в груди, поймав себя на том, что уже почти забыл мое лицо, и медленно сдавливая пейзажи памяти, так и не отыщет меня в свойстве воображаемой им мечты. Разочаруется в себе. Откроет дверцу и, плюнув в снег, отравится запахом выхлопа, затем, тронувшись с места, вспомнит лицо оголтелого, убитого им Юриста, и его еще пока предполагаемую боль.

То самое мгновение, когда он удивился, когда увидел чужого в своей квартире, испугавшись, дернулся, осознавая, что гостя прислали для расправы над ним. Отбежав от письменного стола, Юрист бросился к сейфу в надежде достать пистолет. От трепетной суетливости на нем развязался теплый домашний халат. «Бог знает кто» подумал о мерзости, увидев его некрасивым и голым. Он достает газету, что была сложена под руку, вскорости разворачивает ее, и буквально через секунды точно вылетает патрон в самое яблоко, а далее застывает куб на середине.

Неожиданно поменялся цвет, его память остановилась, на фоне непрерывных гудков. По обочине бежали очевидцы того, как смертоносный гололед унес вдребезг железо и еще «Бог знает кого». Он мог бы предположить боль окружения уже позже, он мог бы представить ту изначальную внезапность, столкновение пули, как она жадно засасывается в тело, пробивая человеческие ткани. Сожрет и навылет, предварительно разорвавшись – так тоже возможно. Он мог призвать в себе боль заманить в свое неживое тело. Порой та глупа, беспричинна, пришла бы, поверив ему. Он мог бы умножить боль, причиненную Юристу на боль, причиненную самим Юристом по отношению к другим людям, и поделить это все на страдания близких Юриста и близких тех людей, кому причинил боль сам Юрист.

Затем сопоставить конечный результат с равнодушием тех, кого это вовсе не тронуло, и даже где-то привело в чувство легкой радости. Или же все взять и сложить в мешок некого организма, добавив, конечно, и боль тех, кого помимо Юриста успел затронуть – Бог знает кто, включая страдания его окружения и окружения тех, кого он затронул.

Но результат общей суммы останется под вопросом, оттого что «Бог знает кому» причинили неисправимое действие, и боль для него превратилась в нечто несущественное и далекое. Остается самый быстрый вариант, просто назвать ее с большой буквы .

В этом жанре он передаст имя другому – «Бог знает кому», только спросив самого себя: «как мог ты проклинать, если не сделал ничего настоящего? Твое проклятье ничто, оно бессильно».

В тот же вечер я вспомню «Бог знает кого», он явится ко мне общей толпой того промерзшего забитого людьми трамвая, и мне станет неизвестно и пусто, и навязчиво больно от ощущения того, что я потеряла что-то важное для себя в неподвижной толпе.

16

Фунт закажет еще один стакан водки и, теребя в руках полоску пергамента, решится на гиблый звонок, для насмешливой проверки предложенного факта. Он вдруг почувствовал некую обязанность того, что «Бог знает кто» ему что-то должен. И вообще, раз Фунт раскрылся, следовательно, пора бы проститься с жизнью. Выпьет еще водки, и ему вдруг представится, что нужно кончать со всем, что уже давно наболело, и красиво себя заказать. «Да, а за счет пускай Стерлинг оправдывается. Мать его, кидалово». Но оставленный абонент совпадет со смертью и взорвется, сообщая, что номер, который вы набираете – не существует. «Диетчик наврал, никакой он не киллер, так, Бог знает кто. Подарил ложный номер, чтобы посмеяться надо мной». Фунт сложит голову на усталые руки и в тишине бара пустит слезу оттого, что почувствует себя далеко не крутым, не соответствующим тому, чем он хотел показаться.

17

Вечер. Упрека не ставишь, я возвращаюсь вовремя. Я твоя дочь, а ты моя мать, делим минуты поровну. Только вошедший в систему «Бог знает кто» уже проникает несносно, без трепета и морали изучая чью-то смертельность.

18

Боль – это когда «сейчас» награждает процентом загубленного кем-то. И даже ей самой от боли становится по-разному неизгладимо.

Боль постепенно сливается в мензурку, крутится, там ей явно неудобно, а я что могу поделать, мы говорим на разных языках, я пытаюсь ей перевести свои мысли. Доказать, что она с большой буквы, что она частица защитной функции и если бы не она «медицинская», все прослыли бы как невежды, постепенно умирая, не познав, где начинаются болезни. Слабость вещь противная. Боль знает только кричащую букву и еще ту, что периодично стонет и сопит.

Как и всегда, я вернулась домой вовремя, она где-то рядом навязчиво кружит в мензурке. Возможно, что завтра иссохнет, чтобы пропасть на время. Ей нравится моя жизнь, она обожает за мною следить, ей вообще нравятся те, кто поживей, почувствительней. Я для нее интересный объект, боль использует меня как украшение, хватается за живое, срастается с моей плотью. Я перебираю пластинки с музыкой, отслеживая сигналы своего желания, знаю, что боль сторожит меня, что однажды ей надоест со мной спорить, и та снова навестит мое существо и мне придется ее пережить.