Потерянное мной - Борис Бондаренко

Она вернулась в деревню и зашла в пустой дом, показавшийся непривычно большим. Было в нем так уныло и мрачно, что казалось, весь он состоял из одного серого цвета, – и на душе у нее стало еще тяжелее, и захотелось уехать – сразу же, никого не дожидаясь. Но ехать нельзя было – ушел на работу Коля, Верочка была в школе. Но и дома невозможно было сидеть, и Ольга решила сходить к Насте Звонаревой. Когда-то Настя была самой близкой ее подругой, они вместе проучились все семь лет, каждый день бегали друг к другу домой, мечтали вместе поехать учиться в Селиваново, но Насте не удалось этого сделать. После отъезда Ольги они и вовсе потерялись – ничего не писали друг другу, и Настя только с Колей передавала Ольге приветы, да и эти приветы через год или полтора прекратились. Настя вскоре вышла замуж, теперь у нее было двое – или трое? – детей – вот и все, что знала о ней Ольга.

Настя узнала ее не сразу, недоверчиво всматривалась в нее из серого полумрака неосвещенной комнаты, потом узнала – заохала и засуетилась. И после первых бестолковых вопросов и восклицаний – как, откуда, надолго ли – замолчала. Молчала и Ольга, рассматривая ее. Настю тоже трудно было узнать – она раздалась, пополнела, выглядела старше своих лет и одета была как-то уж очень затрапезно – грязная кофта, засаленный передник, рваные шерстяные носки и галоши, и это еще больше старило ее, и вся она вызывала острое чувство жалости.

– Ну что, Настенька, как живешь? – спросила Ольга. В это время заплакал ребенок, Настя поморщилась и неохотно взяла его на руки, дала грудь, а потом, чуть приподняв голову, исподлобья взглянула на Ольгу и усмехнулась.

– Как живу? Или сама не видишь? – с невольно прорвавшимся раздражением спросила она, но тут же спохватилась и сказала сухим тусклым голосом: – Жизнь моя известная – варю, стираю, скотину кормлю, пацанам сопли утираю... На ферме работаю... Да что говорить об этом. Сама небось все знаешь, не один год в деревне прожила...

И действительно – увидела Ольга в ее избе все то, что было во всех деревенских домах и что было так хорошо знакомо ей.

Сидели еще с полчаса, разговаривали, неумело стараясь скрыть неловкость и отчужденность, натянуто молчали. Настя пыталась расспрашивать Ольгу о жизни в Москве, и видно было, что она совершенно не представляет, какая она, эта жизнь, и рассказы Ольги ничего не говорят ей – настолько все это чуждо й непонятно для нее. Да и рассказывала Ольга плохо, не зная, о чем говорить и какими словами, и по скучному лицу Насти видела, что все это неинтересно ей... Разговор то и дело прерывался – Настя вставала, шла на кухню или в сени, пеленала ребенка, дала свиньям корм и опять садилась, сложив руки на коленях, точно так же, как садилась когда-то – передохнуть на минутку – мать Ольги.

И Настя тоже спросила, замужем ли Ольга, и, когда услышала «нет», чуть снисходительно сказала:

– Что же так?

Ольга пожала плечами и вспомнила – если в деревне девушка до двадцати лет не выходила замуж, ее уже считали перестарком. Вспомнила – и чуть заметно усмехнулась.

Наконец стали прощаться – Ольга встала, а Настя не очень естественно удивилась и сказала:

– Уже? Посиди еще.

– Идти надо.

– Еще зайдешь?

– Вряд ли. Я ведь уезжаю завтра.

– И когда опять сюда?

– Не знаю.

– Приедешь – заходи.

– Зайду, – пообещала Ольга.

И с облегчением вздохнула, радуясь концу этой бессмысленной и ненужной встречи. И, выйдя за ворота, оглядела пустую грязную улицу, задумалась – куда идти? Только не домой – решила Ольга и пошла по улице, опасаясь, что кто-нибудь встретит и узнает ее, и тогда придется что-то говорить. Но никто не встретился ей...

Ольга пошла на холмы, куда любили ходить в детстве. Тогда холмы казались ей высокими, и думала она, что скрывают они за собой что-то таинственное и большое, но по мере того как росла Ольга – холмы становились все ниже, и она уже знала, что за ними нет ничего, кроме такого же ровного и скучного поля, как и всюду вокруг деревни, но все равно ходила туда, подолгу стояла на вершине, смотрела вперед – ведь должно же что-то быть там, за мутной полоской горизонта...

А сейчас уныло шумел над холмами ветер, бросал редкие крупные капли дождя, и было кругом так пусто и мрачно, что казалось – такая же пустота и мрак во всем мире...

«Да что я делаю? – вдруг подумала она. – Нельзя же так поддаваться настроению... Ведь надо жить...» – убеждала она себя, спускаясь с холма. Но никакие самовнушения не помогали. Что-то унизительное было в этом чувстве подавленности и неустроенности, в том, что при одном взгляде на серое небо ее охватывало отчаяние, а жалкие безлистые березки нагоняли мучительную тоску, и хотелось плакать, глядя на них, а слез – не было... Как будто сама природа ополчилась на Ольгу и старалась доказать, что все – ничтожно и незначительно, все – суета сует, и не надо к чему-то стремиться, чего-то добиваться – ведь все прах и тлен. Живи так, как живется...

«Нет, надо ехать», – думала она, подходя к дому.

Верочка уже вернулась из школы, сразу собрала ей обедать, и Ольга опять пыталась разговаривать с ней – и опять разговор не получался. Верочка только отвечала на вопросы, а Ольга уж и не знала, о чем еще можно спросить ее. И молчание тринадцатилетней сестры тихо и настойчиво повторяло ей: «Чужая... Чужая...»

Ольга никак не решалась заговорить о главном – выжидала, посматривала на Верочку, а та словно чувствовала, о чем старшая сестра хочет говорить с ней, и была еще более неестественная и скованная, чем прежде, избегала взгляда Ольги, все время суетилась, ходила взад-вперед, и, наконец, Ольга сказала ей:

– Да ты сядь, посиди.

И Верочка покорно села напротив, глядя перед собой в стол и царапая пальцем клеенку.

– Ты как будто боишься меня, что ли? Я ведь не страшная...

Ольга пыталась говорить непринужденно и ободряюще, но слова ее прозвучали фальшиво, и она почувствовала это.

– Ну что вы... – как-то уж очень тихо и приниженно проговорила Верочка, и Ольгу опять поразило это «вы» и приниженный тон.

– Да что ты все «вы» да «вы»... Я ведь сестра тебе. А ну-ка, скажи мне «ты».

Верочка покраснела и с трудом посмотрела на нее, но так ничего и не сказала.

– Я вот о чем хотела спросить тебя... – с усилием начала Ольга. – Ты дальше-то, после семилетки, учиться будешь?

– Не знаю, – не сразу ответила Верочка.

– Но ведь тебе хочется учиться дальше?

Верочка кивнула.

– Здесь десятилетки нет, значит, надо ехать куда-то...

Верочка по-прежнему не смотрела на Ольгу и никак не отозвалась на ее слова.

– Я думаю, – продолжала Ольга, – через год тебе лучше будет поехать ко мне, в Москву... – и со страхом почувствовала, что сказала совсем не так, как нужно, и попыталась поправиться: – То есть не то чтобы лучше, я сама хочу, чтобы ты жила со мной... Коле ведь еще в армию нужно будет идти...

И опять получилось, что Ольга приглашает ее не потому, что хочет жить вместе с ней, а из-за школы и потому, что Коле придется пойти в армию.

Верочка покраснела и еще ниже опустила голову, и Ольга видела, как неприятен ей этот разговор.

– Я – не знаю... – с трудом выговорила Верочка и вдруг расплакалась и встала из-за стола. Ольга вскочила и подошла к ней.

– Ну что ты, миленькая, что ты? – растерянно говорила она, обняв сестру за плечи. – Что же ты плачешь? Ну не надо так, я же не говорю, что надо сейчас ехать. Поговорим еще с Колей, посоветуемся, ты приедешь ко мне на каникулы, поживешь, привыкнешь...

Но Верочка продолжала плакать и хотела высвободиться из рук Ольги, но та не отпускала ее и беспомощно повторяла, пытаясь утешить сестру:

– Ну что ты, глупенькая, не надо плакать... В Москве хорошо, кончишь школу, поступишь в институт...

– Мамку... жалко... – сказала Верочка, всхлипывая, и Ольга сразу отпустила ее. Верочка отодвинулась, высморкалась в передник и сказала: – Вот... кофточку вам испачкала. Такая хорошая кофточка... Но вы не переживайте, я сейчас выстираю. Я не испорчу, вы не думайте, я хорошо умею стирать. Я все время стирала, когда мамка болела...

И Ольга сразу села на стул, беспомощно опустив руки.

Потом она долго ходила по избе, курила, смотрела в окно. Пустая серая улица глядела на нее через мутные стекла окон, иногда медленно и четко выговаривала надоевшее слово: «Чужая...» И громко стучавшие ходики поддакивали ей: «Чу-жа-я... Чу-жа-я...»

«А что-то делает сейчас мой Юрочка? – вдруг с насмешливой враждебностью подумала Ольга. – Сидишь, наверно, в своей лаборатории, и-зу-ча-ешь... Эх ты, биолог... – Ольга невольно произнесла про себя это слово так, как часто говорили студенты-физики в университете, – „биолух“. – Ты как-то говорил, в пику моим занятиям физикой, что только биология способна разрешить все самые главные и насущные вопросы человеческого бытия... Интересно, как ты и твоя биология сумели бы разрешить вот этот конкретный вопрос моего насущного бытия... А ведь придется решать, и тебе – тоже... Верочку-то я все-таки возьму к себе...»