Гомосек - Уильям Берроуз

– Он – педик, а ты, Ли, – нет. Ты просто ходишь и делаешь вид, что педик, чтоб тебя из тусовки не выпихнули.

– Да кому вообще надо в твою остохреневшую тусовку лезть? – спросил Ли. Он видел, как Аллертон у стойки разговаривает с Джоном Дюме. Дюме относился к той маленькой клике педиков, что устроила себе штаб-квартиру в пивной на Кампечи, которая называлась "Зеленый фонарик". Сам Дюме не был явным пидором, а из остальных мальчиков-фонарчиков педрильность перла настолько сильно, что в "Эй, на борту!" их не привечали.

Ли подошел к стойке и заговорил с барменом. Он думал: "Только бы Дюме рассказал ему обо мне". Ли было неловко пускаться в драматические монологи типа "знаешь, я должен тебе кое-что рассказать", а как трудно вставить небрежную реплику, он знал по собственному досадному опыту: "Кстати, знаешь, а я ведь пидор". Иногда собеседник может ослышаться и заорать: "Чего?" Или вставляешь: "Вот если б ты был таким же пидором, как я…" Второй при этом зевает и меняет тему разговора, и ты не знаешь, понял он тебя или нет.

Бармен говорил:

– Она у меня спрашивает: ты зачем пьешь? А что я ей скажу? Не знаю, зачем. Вот зачем ты торчал, скажи? Ты сам-то знаешь? Фиг знает, но попробуй это объяснить такой бабе, как Джерри. Да какой угодно бабе попробуй объяснить. – Ли сочувственно кивал. – Она мне говорит: побольше спи и хорошо кушай. Она ж не понимает, а я объяснить не могу. Этого никто объяснить не может.

Бармен отошел обслужить клиента, а к Ли подвалил Дюме.

– Как тебе нравится этот субъект? – спросил он, махнув пивной бутылкой в сторону Аллертона. Аллертон в другом конце бара разговаривал с Мэри и шахматистом из Перу. – Подходит ко мне и говорит: "Я думал ты из мальчиков "Зеленого Фонарика"". Я говорю: "Ну да – и что с того?". Он хочет, чтобы я его по голубым местам здесь поводил.

Ли с Аллертоном отправились смотреть "Орфея" Кокто. В темном кинотеатре Ли чувствовал, как все его тело тянется к Аллертону амёбовидным протоплазменным щупальцем, слепым голодным червем напрягается, стремясь войти в другое тело, дышать его легкими, видеть его глазами, на ощупь знать его кишки и гениталии. Аллертон заерзал на сиденье. Ли почувствовал резкую боль – точно ему вывихнули дух. У него заболели глаза. Он снял очки и провел рукой по векам.

Когда они вышли из театра, Ли был полностью изнурен. Он еле тащил ноги и постоянно на что-то натыкался. Голос его от напряжения сел. Время от времени невольным жестом боли он подносил ко лбу руку.

– Мне нужно выпить, – произнес он и показал на бар через дорогу. – Вон там.

Ли уселся в кабинку и заказал двойную текилу. Аллертон попросил ром с колой. Ли свою текилу выпил сразу, прислушиваясь к действию жидкости внутри. Заказал еще.

– Что ты думаешь о картине? – спросил он.

– Местами понравилось.

– Да. – Ли кивнул, сжал губы и заглянул в пустой стакан. – Мне тоже. – Он выговорил слова очень тщательно, словно логопед.

– Он всегда добивается инн-тересных эффектов, – рассмеялся Ли. Из желудка потихоньку расползалась эйфория. Он выпил половину второго стакана текилы. – В Кокто самое инн-тересное – способность оживить миф в современных понятиях.

– Да что ты говоришь? – отозвался Аллертон.

Ужинать они пошли в русский ресторан. Ли открыл меню.

– Кстати, – сказал он, – полиция в "Эй, на борту!" опять зубы вонзила. На этот раз полиция нравов. Двести песо. Я уже вижу, как они в участке переговариваются после трудного дня: растрясли столько граждан Федерального округа. Один фараон говорит: "Ах, Гонзалес, ты бы видел, что мне сегодня обломилось. О-ля-ля, такой шматец будь здоров!"

"А-а-а, да ты просто педика-puto на две песеты в сральнике на автостанции растряс. Мы ж тебя знаем, Хернандес, и прихваты твои дешевые знаем. Ты самый дешевый фараон во всем нашем Федеральном округе".

Ли помахал официанту:

– Эй, Джек. Dos мартини, посуше. Seco. И dos тарелки шишки-бэби. Sabe?

Официант кивнул:

– Значит, два сухих мартини и два шиш-кебаба. Правильно, джентльмены?

– Заметано, папаша… Так как прошел твой вечер с Дюме?

– Сходили в несколько баров – там полно педиков. В одном месте какой-то тип пригласил меня танцевать и стал клеиться.

– Ты повелся?

– Нет.

– Дюме – приятный парень.

Аллертон улыбнулся:

– Да, но не настолько, чтобы я ему сильно доверял. То есть, если мне действительно захочется держать что-то в тайне.

– Ты имеешь в виду какой-то конкретный опрометчивый шаг?

– Если честно, да.

"Понятно, – подумал Ли. – Дюме никогда не промахивается".

Официант поставил на стол два мартини. Ли поднес свой стакан к свече и с отвращением посмотрел на него.

– Неизбежный разбавленный мартини с разложившейся маслиной.

У мальчишки, подскочившего к ним, как только официант скрылся на кухне, Ли купил лотерейный билетик. Мальчишка впаривал "самые последние билеты розыгрыша". Ли щедро заплатил ему – как полагается пьяным американцам.

– Иди купи себе немного марихуаны, сынок, – сказал он. – Мальчишка улыбнулся и двинулся к выходу. – Возвращайся лет через пять – десять песо на халяву отхватишь, – крикнул ему вслед Ли.

Аллертон улыбнулся. "Слава богу, – подумал Ли, – не нужно преодолевать нравственность среднего класса".

– Прошу вас, сэр. – Официант размещал на столе тарелки с шиш-кебабом.

Ли заказал два бокала красного вина.

– Так Дюме рассказал тебе о моих э-э наклонностях? – отрывисто спросил он.

– Да, – ответил Аллертон с набитым ртом.

– Проклятье. Семейное проклятье – оно уходит на много поколений вглубь. Ли всегда были извращенцами. Никогда мне не забыть того невыразимого ужаса, что напрочь заморозил лимфу в моих железах – в лимфатических железах, разумеется, – когда эти пагубные слова впервые прожгли мой закружившийся вихрем разум: Я гомосексуалист. Я думал о тех накрашенных жеманных пародиях на женщин, которых видел в балтиморском ночном клубе. Неужели возможно, что я – один из этих недочеловеков? Ошеломленный, я бродил по улицам, точно у меня случилось сотрясение мозга – минуточку, доктор Килдэр, это не ваш рецепт. Я мог бы уничтожить себя, покончить с существованием, не предлагавшим, казалось, ничего, кроме нелепых страданий и унижения. Благороднее, думал я, умереть мужчиной, чем жить половым чудовищем. Но был один мудрый старый трансвестит – мы звали ее Бобо, – и он объяснил мне, что жить – мой долг, что я должен нести свою ношу гордо, чтобы все видели, что я должен преодолевать предубеждения, невежество и ненависть знанием, искренностью и любовью. Всякий раз, когда сталкиваешься с враждебным присутствием, ты выпускаешь густое облако любви, точно осьминог – чернила…

Бедный Бобо плохо кончил. Он ехал в "испано-сюизе" герцога де Вантра, у него прорвало геморрой, кишки вывалились из машины, и их намотало на заднее колесо. Его полностью выпотрошило – на сиденье, покрытом шкурой жирафа, осталась сидеть лишь пустая оболочка. Даже глаза и мозг вылетели с противным чмоканьем. Герцог говорил, что не забудет этого чудовищного хлюпа, пока его самого в личный мавзолей не отнесут.

А потом я познал смысл одиночества. Но слова Бобо возвращались ко мне из могилы, нежно пощелкивая шипящими звуками: "Ни один человек на свете поистине не одинок. Ты – часть всего живущего". Трудность в том, чтобы убедить кого-то другого, что он, на самом деле, – часть тебя, так какого же черта? Мы все, части одного целого, должны взаимодействовать. Пральна?

Ли умолк, задумчиво глядя на Аллертона. "Интересно, чего я с мальчонкой добился", – подумал он. Тот слушал вежливо, в паузах улыбался.

– Я вот что имею в виду, Аллертон: мы все – части одного неимоверно огромного целого. Нет смысла с этим спорить. – Ли уже начал уставать от этого номера. Он беспокойно огляделся – куда бы его теперь пристроить. – А эти бары для голубых – они тебя разве не угнетают? Конечно, никакого сравнения с заведениями для педиков в Штатах.

– Откуда мне знать? – сказал Аллертон. – Я ни разу не был в барах для педиков, если не считать тех, куда меня водил Дюме. Наверное, и там оттяг, и там.

– В самом деле не был?

– Никогда.

Ли расплатился по счету, и они вышли в прохладную ночь. Месяц в небе был ясен и зелен. Они побрели куда-то.

– Может, зайдем ко мне выпьем? У меня есть бутылка "Наполеона".

– Давай, – согласился Аллертон.

– Коньячок совершенно без претензий, понимаешь, – не эта патока для туристов, совершенно явно подкрашенная, но приятная на массовый вкус. Моему напитку не нужны подделки, чтобы шокировать и насиловать горло. Пойдем.

Ли тормознул такси.

– Три песо до угла Инсургентов и Монтеррея, – сказал он водителю на своем чудовищном испанском. Тот ответил: четыре. Ли захлопнул дверцу. Водитель пробормотал что-то и снова открыл ее.

В машине Ли повернулся к Аллертону:

– Чувак, вероятно, таит подрывные мысли. Знаешь, когда я учился в Принстоне, коммунизм был самым писком моды. Открыто выступая за частную собственность и классовое общество, ты определялся как тупая деревенщина или епископальный педераст. Но я не поддался заразе – коммунизму, то есть. Aqui. – Ли протянул таксисту три песо, и тот пробормотал что-то еще и яростно рванул рычаги. Машина дернулась с места.