Солнце в рукаве - Марьяна Романова

Надя зачем-то бежала по Цветному бульвару. Как будто кто-то мог ее догнать и силой заставить сделать аборт – раз уж она заплатила. Но почему-то идти спокойно не могла – ноги сами взлетали над асфальтом.

Пробегая мимо цирка, она обратила внимание на молодую маму, которая вела по ступенькам сыновей-погодков. Если бы это был фильм, мелодрама, то дети непременно оказались бы светлокудрыми румяными вундеркиндами с особенным взглядом, всепрощающим и серьезным. Принявшая решение женщина получает знак судьбы и понимает, что поступила правильно. Хэппи-энд, титры под соул Уитни Хьюстон.

Но это был не фильм.

Поэтому и дети оказались отвратительными. Старшему было не больше пяти. Он ел мороженое, и густые сливочные капли текли по его отглаженным штанишкам. Выражение лица у него было какое-то телячье. Из кармана курточки выглядывал пластмассовый робот с, похоже, откушенной головой. Младшему же идти в цирк не хотелось, он и сам ежесекундно был главным клоуном собственного шоу. Он падал в пыль, упирался, канючил. Усталая мать пыталась говорить с ним по-взрослому:

– Сынок, но у нас ведь уже есть билет… Билет такой дорогой… А потом я куплю тебе самокат!

– Я хочу не самокат, а велосипед! – заверещало маленькое чудовище и, к Надиному ужасу, зубами вцепилось в щиколотку матери.

Впрочем, той, судя по всему, было не привыкать. Она спокойно оторвала сына от ноги и потянула его по ступенькам, как привыкший к своей участи бурлак.

Надя положила ладонь на живот и заплакала.

«Я не готова, – подумала она. – Не готова совсем. Что же я наделала».

Данила сидел в кресле, закинув ноги на подоконник, а из продранного носка торчал большой палец. В одной руке Данила держал пульт от телевизора, в другой – недоеденный батон докторской колбасы. Да, он так и ел колбасу – откусывая прямо от батона. На голове его почему-то был мотоциклетный шлем. Данила переключал программы – не мог определиться между автогонками и порноканалом. Визг шин сменяли влажные всхлипывания имитирующей оргазм актрисы.

«И вот отец моего ребенка», – подумала Надя.

Чтобы привлечь внимание, ей пришлось подойти и ударить кулаком его по голове – ну то есть по шлему. Данила не обиделся, наоборот – довольно заулыбался. Ему нравилось, когда Надя ведет себя, как он выражался, «по-свойски». Он притянул ее к себе, обнял пахнущими колбасой жирными руками.

– Кикимора моя пришла, бледная… Посмотрим порнушку? – Грязнопалая рука ленивой ящерицей проникла под ее футболку.

– Почему ты в шлеме?

– Да вот, хочу его купить. Приятель продает. Пытаюсь понять, удобно мне в нем или нет.

– И долго ты так сидишь?

– Неа, – он лучезарно улыбнулся. – Часа, может, максимум два… Слушай, а ты не принесла мармеладных долек? Я тебе эсэмэску писал.

– Не увидела, наверное… Данил, поговорить надо. Выключай телевизор.

– Ты что, он же сейчас кончит! – возмутился Данила.

На экране мулат с лицом умственно отсталого равнодушно ублажал силиконовую блондинку. Та изображала воссоединение с божественным, но то и дело косилась мутноватым глазом в камеру.

Надя отняла у мужа пульт и решительно выключила телевизор. И тогда он посмотрел на нее внимательно и заметил все: старый спортивный костюм, немытые волосы, сухие губы. Это было непривычно. Урожденная серая мышка, Надя гордилась своим умением держать лицо. Она никогда не считала себя красивой – на смену подростковым комплексам пришла ранняя трезвость. Оценивала себя объективно: ничего хорошего. Ее не научили себя любить. Впрочем, в этом «ничего хорошего» не было ни капли злости. Надя смотрела на свое зеркальное отражение и спокойно констатировала: черты лица – мелкие, волосы – серые, тяжеловата в кости. А потом так же спокойно лепила из этой серой фактуры другую женщину – если не привлекательную, то по крайней мере безупречно ухоженную. У нее была привычка вставать на полчаса раньше всех в доме. Эти полчаса – Надины. В эти полчаса – она себе и скульптор, и Галатея. Мыла волосы, смазывала их специальным блеском, тщательно пудрила лицо, завивала и подкрашивала ресницы. И так каждый божий день, много лет. Привести себя в порядок было для нее как почистить зубы. Это надо было сделать, даже если выходной и никто не видит, даже если похмелье, даже если грипп и температура сорок.

Данила к этому привык и воспринимал как должное. За четыре года брака он впервые увидел жену такой.

– Что-то случилось? – испугался он. И наконец снял шлем.

Надя решила не юлить. Не начинать издалека. Выпила залпом не пригодившуюся в больнице минеральную воду и сказала:

– Я не сделала аборт.

– Что? – заморгал по-девичьи длинными ресницами муж. – Какой аборт?

– Не доходит? Я беременна.

И пусть она держалась непринужденно и даже чуть насмешливо, но все равно следила за его реакцией с волнением. Эти удивленно округленные светлые глаза были как гонец с письмом о помиловании, когда твоя голова уже лежит на влажной смрадной плахе.

Данила как-то странно дернулся и опрокинул бутылку пива, стоявшую у его ног. Карамельная пена впиталась в светлый ковер, распространяя запах солода и сауны.

– Ты это… Не разыгрываешь меня?

– Считаешь, это самая лучшая тема для розыгрышей, да?

– Ты… Мы…

– Не планировали, знаю. С другой стороны, и не планировали от этого отказаться. Помнишь свадьбу?

Данила, конечно, помнил. Он кружил ее в доморощенном танго, Надя счастливо повизгивала, на новоявленном муже были простые джинсы и взятый напрокат фрак, и он был похож на рок-звезду. У Нади свадебного платья не было – посовещавшись, они решили, что пенные кружева – это мещанство. Красный вязаный сарафан, белый вязаный берет, туфли в стиле шестидесятых – лаковые, с перемычками, – цыганские цветные браслеты. Она была похожа на уличную художницу (какими их воображают обыватели, а не на настоящую, разумеется – настоящим уличным художникам не до богемного выпендрежа, они одеваются практично и тепло), а не на невесту. Кто был похож на невесту – так это Надина мама, которая явилась в чем-то белом, шелковом и длинном, и это было, конечно, бестактностью, но Надя была так счастлива, что даже не обиделась. На свадьбе мама выпила шампанского, у нее сияли глаза, она танцевала с байкерами, годившимися ей в сыновья, если не во внуки, а те называли ее «Тома».

И вот Данила кружил Надю по комнате, кружил и вдруг шепнул ей в ухо:

– А у нас будут дети?

И она почему-то ответила:

– Не знаю. Наверное, нет. Я не знаю, что делать с детьми. Потому что мама всю жизнь не знала, что делать со мною. И в итоге ничего не делала. Я так не хочу.

А он рассмеялся и сказал, что она – находка.

– В мою жизнь дети не вписываются. У меня каждый день как последний. Но все же может измениться, да?

– Конечно, – согласилась счастливая Надя. – Оставим вопрос открытым?

И они оставили вопрос открытым, а сами растворились в жасминовой июньской ночи, так, будто это была последняя ночь в их жизни. А она бы подошла на роль последней – такая пряная, немного душная, с бархатным небом, теплым асфальтом, шампанским и джазом.

И вот теперь та ночь далеко, и даже воспоминания о ней потускнели, а свадебный альбом Данила однажды повез показывать каким-то друзьям, да там и потерял. Бледная беременная Надя стояла перед ним и ждала ответ. Словно предлагала ему себя новую, вместе с той жизнью, которая обычно сопровождает появление малыша. С жизнью, от которой взрослый ребенок Данила так долго бегал – как выяснилось, по кругу.

– Что ж. – Он как-то неуверенно притянул ее к себе. – Попробуем?

И Надя кивнула, хотя слово «пробовать» наименее всего подходило к разрастающимся под ее кожей клеточкам, которые уже через несколько недель оформятся в силуэт крошечного человеческого существа.

Вечером позвонила Марианна.

– Ну ты даешь. Как маленькая. Не ожидала от тебя, Сурова. Хотя и всегда понимала, что ты не в себе.

– Прости, – буркнула Надя.

– Да мне-то что? Жизнь – твоя. Скажи спасибо, что я деньги твои вернула. Принесу тебе завтра.

– Здорово, – обрадовалась Надя. Она совсем забыла об оставленных в клинике деньгах. – Марианка, спасибо тебе. Ты… настоящая.

– Я-то – возможно. А вот что с тобой?

– Я… С Данилой поговорила.

– И что? Он уже пакует чемоданы?

– Представь себе, нет!

Прозвучало это как будто бы даже с гордостью, хотя Надя и понимала, что гордиться-то нечем. Лучшая подруга думала, что ее супруг сбежит, узнав о беременности. А он – не сбежал. Хороший повод для гордости – несбежавший муж.

– Обрадовался? – не поверила Марианна.

– Растерялся сначала. А потом… Вроде бы да. Он ведь тоже не мальчик. Скоро сорок.

– Не смеши меня. Ему всегда будет четырнадцать. В этом его трагедия. Даже когда он будет прикрывать лысину шиньоном, все равно ему будет четырнадцать. Только об этом никто не будет знать, кроме него и меня.