Движение без остановок - Ирина Богатырёва

Однако мы не могли понять, как же Сонька живёт таким образом, и потому наш интерес к ней не исчезал. Мы наблюдали её, как чудное создание, отчасти похожее на нас, но чуждое. Она была ужасно трудолюбива, работала на трёх работах, что нам с нашей ленью было глубоко противно. Она была экономна во всём, даже в еде, варила себе перед сном пустую гречку, утром пила чай — и уходила на работу. Нам, расточителям и неженкам, это было дико, и мы стали подозревать, что она ест на работе за чужой счёт. Она была скромна до ханжества, удивлялась, как мы можем жить вместе с мальчиками, после первой же ночи, проведённой на раскладушке посреди комнаты, заявила, что у неё болит спина и она не может так спать. Кровать в то время по старой памяти занимала Ленка, она хмыкнула и ушла с неё, а Сонька в тот же день принесла складную розовую ширму. Теперь её сон могла наблюдать только я со своей антресоли. Сонька спала в толстой пижаме. Нам, детям коммуны, это было смешно и странно.

Но от Соньки шло ощущение небывалой твёрдости, стойкости и мужества, мы не могли этого не заметить и стали догадываться, что все ограничения и урезания она воспринимает как средства на пути к некой цели, нам неведомой.

Только это понимание ничего не меняло. Для Ленки с её тягой к психам и панкам, для нашей коммуны, где процветает дух пофигизма, она была инородна. Сонька ощущала это и, хотя мы никогда ничего не делали против неё, просто относились к ней как к любому другому в коммуне, она становилась всё более зажатой и оттого — ещё более героичной.

Мы у фараона в руках, могла бы сказать Сонька. Но она молчала, и тысячелетия терпения её народа горой вставали за этой тощей фигурой.

Только нашей коммуне нет дела до народа. Нашей коммуне редко бывает дело даже до конкретно кого-нибудь из нас. Но вот появилась Кара для того, чтобы изменить наш мир, и начала она с Соньки.

Сонька ужасно аккуратна и у неё крайне мало вещей. Шкаф изрыгает с наших полок одежду, но на Сонькиных вещи лежат ровными стопками, как в магазине. Книг она почти не держит, а на полке в тумбочке сиротливо ютятся несколько сникерсов, которые Сонька любит и всегда держит в запасе. В нашей коммуне все до сладкого жадны, а понятие «чужое» на еду не распространяется, но мы никогда не позволяли себе покуситься на Сонькины конфеты — из принципа.

А у Кары их нет. Каким-то чутьём она узнала о них и стала стягивать. Никто из нас не видел, как выдвигает она ящик тумбочки, как берёт оттуда Сонькино богатство, берёт и уносит — никто этого не видел и не знал, а Сонька молчала.

Кара для неё — досадное домашнее животное, которое появилось по нашей прихоти и ей назло. Дома Сонька носит строгие чёрные длинные юбки, Кара радостно прыгает и долбит носом волочащийся подол.

— Девочки, следите за вашей птицей, — скажет нам Сонька и одёрнет юбку.

Когда она играет на рояле, Кара садится на край и косится на клавиши, утопающие под Сонькиными пальцами. У Соньки большие кисти и длинные, тонкие пальцы с плоскими белыми ногтями. Кара сидит долго и косится пристально, и чёрт её знает, что она видит в этом момент.

— Девочки, я не могу так заниматься, — скажет в итоге Сонька и встанет. — Ваша птица мешает мне работать.

Но Сонька всегда жалуется так, что ничего не хочется для неё сделать. А про сникерсы не сказала. И мы бы ничего не узнали, если бы я не стала рыться в дальнем углу антресоли — и из угла посыпались эти самые сникерсы с явными следами Кариного к ним причастия.

— Вот, блин, — вздохнули мы с Сорокиным и понеслись в ларёк, возмещать Соньке потерю. Но оказалось только хуже.

— Девочки, заберите, пожалуйста, ваши конфеты, — сказала Сонька вечером и выложила на рояль нашу покупку. — Раз уж вы решили кормить свою птицу моей едой, делайте это последовательно.

Сонька любит переносить невзгоды мужественно, и трагичность истории её народа становилась понятна нам.

Но она сумела раздуть огонь гнева Якиманки, и Якиманка вызвала Рому на разговор.

— Мелкая, а Мелкая, — стучится Рома-Джа в антресоль, где мы с Карой затаились от бури. — Мелкая, завтра я ухожу. Ты обещала. Есть правила, я тебе говорил.

Последний пункт этих правил звучит так:

«ВСЕ ВЫ — ЛЮБИТЕ ДРУГ ДРУГА.

ПУСТЬ ВАШ МИР ОСТАЁТСЯ ВАШИМ, И ВСЕМ БУДЕТ ХОРОШО».

Но ты делаешь всё, Якиманка, чтобы было труднее друг друга любить.

Вот прилетело к вам чудо, а вы гоните его. Прилетело к вам чудо, равного которому вы не видели и не будет у вас, а вы не хотите его и гоните.

Кара глядит спокойно. Она всё знает. А за порогом антресоли подпрыгивает Ленкина голова с двумя рысьими кисточками в волосах в разные стороны.

— Смотри, смотри, — она машет томом «Жизни животных» Брэма. — «Большой ворон отлично выучивается говорить и даже разумно применяет слова»!

Вот прилетит к вам чудо и скажет человеческим голосом, что все мы тут в жопе, а вы ответите на это: «Ага, птица-то учёная».

— Сашка, мы не выгоним её, правда же?

— Нехай, Мелкая, всё само наладится.

Он любовно рыхлит землю перцу.

Но чтобы наладилось что-то, надо чтобы что-то сломалось. И оно сломалось — наша единственная кровать.

После пяти попаданий в клинику до коммуны дозвонилась мать малолетнего панка и пригрозила Ленке судом за растление, если она не прекратит с её сыном встречаться.

— Психушка, — хмыкнула на это Ленка, кладя трубку, и на следующий день у них с панком было прощальное свидание в коммуне.

Когда я вошла в комнату, увидела, как Ленка водружает безногий остов Сонькиной кровати на попа.

— Мы покатались немного, — объяснила Ленка. — Ничего, на матрасе поспит.

Кровать давно была без одной ноги и стояла на круглой здоровой гире. Поколения до Ленки и сама Ленка с Сашкой откатывались за ночь на этой кровати от стены, а утром приставляли её обратно. Но вот панка не выдержали оставшиеся ноги.

— Мы устроим жертвоприношение. И ворон, ворон как раз в тему! — Глаза Ленки всё более разгорались.

Мы приняли с Карой правила игры. Кровать была украшена искусственными цветами, гирляндами и Ленкиными рисунками славянских богов, у алтаря молоко, хлеб и клюквенная настойка, мы перед ним на коленях, Ленка уже — жрица богини Дзеваны, и Кара первой съела принесённую в жертву ей мойву. Мы пьём во славу Дзеваны, но Сорокину, который тянется к настойке тоже, Ленка говорит строго:

— Не смей, это женский культ, тебя покарают боги.

Вихляясь и что-то обиженно бормоча, Сашка, как домовой, уходит курить трубку с дедом Артемием, а летние сумерки уже лезут в наше окно, пока мы пьём дальше во славу всех богов забытого пантеона. Вкус дешёвой настойки чётко распадается на клюквенную кислицу и злобный спиртовой дух, — а Кара сидит на верхушке алтаря, один глаз на нас, а другой — к двери, где стоит уже готовый к дороге рюкзак Ромы-Джа.

Неужели ты тоже думаешь об этом, Кара? Неужели ты тоже думаешь?

И вот в самый разгар нашего праздника, когда в пору было вскочить и начать бить в бубны, является Сонька Мугинштейн и зажигает свет.

— Сонька, здравствуй, выпей с нами во славу Рода и всех славянских богов! — Ленка протягивает ей стакан.

Память предков, державших бои за Единого бога, искавших дорогу в жёлтой пустыне, мелькает тенью на твёрдом Сонькином лице — и тут же слетает вон.

— Я не пью, — говорит Сонька.

— Боги покарают тебя, — твёрдо заявляет Ленка, но Сонька молчит. Благовония на алтаре коптят, и мне чудится ветхозаветный дым раскаленных печей Египта.

— Я тебя зарежу! — кричит Ленка исступленно. — Я принесу тебя в жертву на этом алтаре во славу Дзеване, Роду и всех великих богов!

Она крикнула это так искренне и громко, что поверили и я, и Сонька. Как раз в тот день Ленка купила сувенирный ритуальный нож, конический, украшенный резьбой, с кольцом на рукоятке, чтобы носить на шее, и очень острый, хотя не больше шила.

— Алтарь надо освещать кровью, — совершенно спокойно говорит Ленка и разрезает себе ладонь. Красные ритуальные капли падают в молоко, не смешиваясь. — Во славу Роду!

— Девочки, может быть, всё-таки закроем наконец окно? — говорит Сонька. — Я простужаюсь, а тем более если мне теперь на полу спать…

Она делает шаг к окну, но Ленка прыгает ей наперерез.

— Не смей! Ты как будто не видишь: это же выход! Ещё не время, мы ждём!

Лёгкий смерч скандала, давно зревшего в нашей комнате, начал наконец закручивать воздух, и тут Кара прыгает на шкаф и громко говорит множество своих слов.

— Пхравителхво! Хвозняк! Хамозванцы! Вхразнох! Дхружно!

— Да когда же всё это кончится! — восклицает Сонька, и впервые в её голосе раздражение. — Это дурдом какой-то! Как надоело!

Она резко выходит, а Кара качается и продолжает кричать:

— Кхлыника! Кхлыника! Кхлыника!

— Ура! Научилась!