Плохая война - Борис Вячеславович Конофальский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вот, кавалер, письмо от епископа, – сказал Увалень, доставая бумагу. – Сразу позабыл отдать.
Волков вытер и лицо, и руки, прежде чем взял письмо. Приятно получать письма после победы. Кавалер сел к огню, что горел в маленькой печке, устроился удобно, развернул бумагу. Конечно, епископ его нахваливал. Звал «спасителем» и «истинной Дланью Господней». Говорил, что пишет о его подвиге в Ланн, к архиепископу. Писал и о том, как умолкли в городе те крикуны, что хулили кавалера за раздор с соседями. Оказывается, были и такие. И теперь в городе, да и во всем графстве, а может, и во всей земле о нем иначе, как о полководце, и не говорят. Все было хорошо, вот только епископ ни единым словом не обмолвился о его жене, что у него гостила.
– А госпожа Эшбахт мне письмо не передавала? – спросил Волков у все еще стоящего у входа Увальня.
– Нет, госпожа Ланге просила сказать вам на словах, что молится денно и нощно за вас и целует вам руки, а госпожа Эшбахт ничего не передавала.
Странно это было и не хотел кавалер в этом признаваться, но подчеркнутое небрежение жены кольнуло его прямо в сердце.
«Всю жизнь будет помнить мне Шауберга. Высокомерие свое показывает и показывать будет. Нет, правильно я этого пса, любовника ее, на заборе повесил. Надо было еще у навозной кучи его похоронить и прямо на куче ему крест поставить».
Да нет, конечно, кавалер этого бы не сделал. Не сделал бы… Но вот если бы он мог еще раз убить Шауберга – он убил бы. Ни секунды не медля и ни о чем не задумываясь.
– Значит, госпожа Ланге была рада вестям обо мне? – наконец, спросил он у оруженосца.
– И того не скрывала, – заговорщицки понизив голос, произнес Увалень.
– Хорошо, ступайте, Александр, позовите ко мне монаха, пусть принесет чернильницу и бумагу. Епископ просит рассказать ему, как было дело.
– Да, кавалер.
– А еще скажите повару, чтобы подавал завтрак.
– Да, кавалер.
Поесть Волков не успел. Еще не остыли жареные яйца с кругами румяной кровяной колбасы, как от Рене прибежал сержант и сказал, что с того берега плывет к ним лодка.
– И кто там?
– Не могу знать, господин, люди какие-то, – ответил сержант.
Чуть подумав, кавалер оставил еду, никуда она не денется, накинул на плечи шубу, надел на голову подшлемник и пошел смотреть, кто там к нему пожаловал. Он очень надеялся, что горцы не станут артачиться и согласятся выкупить пленных всех разом, не то ему придется долго продавать их поодиночке родственникам. Это, возможно, вышло бы и выгоднее, ведь за каждого солдата можно просить побольше серебра, но заняло бы слишком много времени. А ему нужны были деньги сразу. И не себе те деньги он хотел забрать, он рассчитывал раздать их солдатам и офицерам. И это помимо лодок, доспехов и оружия, что они уже собирались делить. Пусть берут. Пусть трясут серебром перед своими бабами, пусть бахвалятся, пусть потом все пропьют в кабаке в Эшбахте, но пусть все знают, что господин щедр. Все вокруг должны понимать, что он не просто хороший командир, а что он еще и щедрый командир. Волков чувствовал, что такая слава ему еще пригодится.
Он шел к реке в сопровождении Максимилиана и кавалера Георга фон Клаузевица и поначалу не мог понять, кто плывет к его берегу в большой лодке.
Только когда лодка причалила и через ее высокие борта полезли люди, кавалер, кажется, узнал одного из них. Хоть было еще далеко, но он – слава богу, глаза его не подводили – узнал человека, укутанного в тряпки, хотя тот и сильно изменился внешне. Да, это Фриц Ламме, но уже не тот крепыш, что при небольшом росте был плечами шире самого кавалера. Он сильно похудел и по глаза зарос пегой щетиной. Сыч кутался в тряпье на холодном ветру и немного кашлял. С ним был еще один мужичок из тех, что помогал Сычу в шпионском деле, но имени которого Волков не помнил, прозвище у того было, кажется, Еж.
Кавалер и его сопровождающие остановились на возвышенности и ждали, когда прибывшие сами приблизятся к ним. Тут же к офицерам подошел и Рене, и ротмистр арбалетчиков Джентиле.
Первым, утопая в сыром песке тяжелыми сапогами, шествовал высокий офицер из горцев. Он остановился у подножия невысокого холма, на котором стоял кавалер, и прокричал:
– Господин Эшбахт! Я Франц Роденталь, капитан ополчения Шаффхаузена, привел вам ваших людей, как было уговорено. И прошу вас явить добрую волю и отпустить раненых, чтобы они не погибли на берегу без тепла и ухода.
Кричал все это капитан дерзко, как будто требовал. Так дерзко кричал, что захотелось кавалеру ответить ему, мол, зря ты так нахален, капитан, война-то еще не кончилась, бережет тебя лишь знак парламентера, что несет за тобой твой сержант. Но не стал он этого говорить, а усмехнулся и сказал:
– Ну, что ты там стоишь, чертов мошенник, иди сюда уже.
Сыч оскалился, так он улыбался, и полез на холмик к своему господину. Волков не побрезговал, протянул Фрицу Ламме руку, помогая подняться. Да уж, худ тот был, а руки его были синими, особенно страшны, почти черны, были запястья. А еще, когда он улыбался, становилось видно, что справа нет двух зубов, а когда Сыч уходил на тот берег, зубы эти у него были.
– Ну, изменился ты, я смотрю. Видно, несладко тебе там было без моих харчей, – ухмыльнулся кавалер.
– Да уж, не мед, экселенц. – Сыч тоже засмеялся.
– А вот воняешь ты по-прежнему, – принюхался Волков.
Сыч опять оскалился беззубо:
– Да уж, хряк сдобой пахнуть не начнет.
Он смеялся и ежился от налетевшего порыва ветра. Волков молча снял шубу и накинул Фрицу Ламме на плечи.
– Держи. Максимилиан, найдите какой-нибудь одежды ему… И этому тоже, как там его зовут… – Волков кивнул на второго человека, которого привел капитан горцев.
– Ежом его кличут, – ответил Сыч, лицо его было скорее удивленным, чем радостным, он попытался всунуть больные страшные свои руки в рукава шубы. – Экселенц, а это мне навсегда или поносить?
– Болван, неужто ты думаешь, что я после вшивого тебя надевать буду? – Кавалер засмеялся. – Носи уже.
Волкову не жалко, это не лучшая его шуба. Зато все видят, что тем, кто претерпел за
