Обида - Илья Дворкин

А когда он разглядел бледное, испуганное лицо обернувшейся Таськи, а потом увидел, как один из мальчишек вытянул ее чехлами по ноге, ярость захлестнула его.

Митька рванулся вперед, молниеносно сшиб одного из мальчишек с ног, потом обернулся, на миг увидел изумленное, свирепое лицо второго и тут же, не раздумывая, боднул его головой в живот. Конечно, стой тот хоть немножко лучше на коньках, он бы удержался, но золотозубый нелепо взмахнул руками, заскакал на одном месте, высоко и смешно вскидывая ноги, и шлепнулся на лед. А Митька подхватил Таську под руку и шмыгнул с нею в толпу.

Они изо всех сил понеслись в сторону и остановились только на противоположном краю катка, запыхавшиеся и возбужденные.

Они стояли, глядя друг на друга, тяжело дыша, улыбаясь, и не могли вымолвить ни слова.

Первым отдышался Митька.

— Ну что, Таська, перетрусила?

— Ой, Митечка, так перетрусила, так перетрусила — ужас один! Ты знаешь, они мне такие гадости, — Таська зажмурилась, — такие ужасные гадости говорили, что я все время боялась, как бы не разреветься. А тут ты… как с неба… молния. Ох и здорово ты их!

— Да ладно, чего там… подумаешь, делов-то! — засмущался Митька и опустил голову.

Но тут же вскинул ее и весь напрягся, напружинился, потому что Таська снова побледнела и попятилась.

Он обернулся и увидел тех двоих.

Они были совсем уже рядом и медленно приближались со скверными улыбочками на своих хулиганских рожах.

Еще была возможность удрать, но Митька не мог этого сделать.

Он знал, что скорее умрет, чем побежит от них на глазах у Таськи.

И Митька остался.

Он стоял и ждал, что будет дальше.

А те двое все приближались.

— Ну, что, гаденыш, попался? — прошипел один. — Теперь будешь плакать, а твоя соплячка посмотрит.

— Нет. Я не буду плакать, — сказал Митька.

— Видал салагу?! — удивился мальчишка и обернулся ко второму. — Он у нас герой, забыл штаны под горой.

— Да дай ты ему поскорее, чего рассусоливаешь, — просипел золотозубый. — Отойди, я сам дам.

— Погоди! Дать всегда успеем, никуда не денется, а денется — соплячке его салазки загнем. Пусть сперва извинится. Говори: «Дяденька, простите меня за ради бога, потому что у меня от страха колешки трясутся и я сейчас в омморок хлопнусь!» Ну! Говори!

— Дылда ты глупая! Совсем безмозглая дылда, — сказал Митька.

И тут же свирепая, острая боль обожгла его, потому что второй со всего размаха ударил Митьку по лицу жесткими кожаными чехлами от коньков.

И ничего не видя от ярости и боли, Митька бросился на него, сшиб с ног и, усевшись на грудь, стал колотить по чему попало. Он только об одном жалел — что у него руки в мягких рукавицах и оттого золотозубому, этому подлому, бьющему исподтишка гаду, не так уж больно.

Мальчишка выл и вырывался, но Митька держал его мертвой хваткой.

Он так разъярился, что почти не чувствовал ударов другого своего врага, только краем глаза видел его ноги рядом с собой.

Но вдруг ноги исчезли и сзади раздался вопль.

Кто-то взял Митьку за плечи, оторвал от мальчишки, поставил на ноги. И тогда он увидел, что на другом враге сидят верхом Серега и Надя Королева и тычут его носом в лед.

А его, Митьку, держит за плечи тренер Анатолий Иванович, Таня стоит около плачущей с перепугу Таськи Пузаковой, гладит ее по плечу и говорит успокоительные слова.

Потом Митька увидел, как золотозубый вскочил и бросился улепетывать со всех ног, а Серега и Надя взяли свою жертву за ноги и за руки, деловито раскачали и закинули в пушистый снег, туда, за бруствер.

Размазывая по толстым щекам слезы обиды и злости, выкинутый мальчишка размахивал кулаками и грозился:

— Ну, погодите! — орал он. — Ни один с катка живой не уйдет! Руки-ноги всем повыдергаю!

— А ну, брысь! — прикрикнул Анатолий Иванович, и мальчишка, шарахнувшись неловко загребая ногами по колено в снегу, побежал прочь.

— Ай да молодец! — сказал тренер. — Вот как ты красиво отдыхаешь! Каждый вечер я здесь катаюсь, воздухом дышу, а Линева первый раз увидел, и то верхом на человеке!

Он попытался нахмуриться, но не сумел и вдруг расхохотался:

— А здорово ты его оседлал! Значит, есть силенка! Хотя, впрочем, кхм-кхм… чтобы я этого безобразия больше не видел, понял?

— Понял, — Митька кивнул и тоже попытался улыбнуться, но лицо сильно болело и улыбаться было больно.

Подошла Таня. Осторожно, горячими тонкими пальцами дотронулась до Митькиной щеки.

— Таня, ты это… прости меня, пожалуйста, я… я просто дурак! И мне очень плохо… Я тебя обидел, и теперь мне совсем плохо жить.

Таня молчала.

— Понимаешь, я подумал, что ты Анатолию Иванычу тогда… И разозлился… А теперь… Ты не сердись на меня, хорошо? Ты не сердишься?

— Я на тебя сердилась, Митька. А теперь нет. Теперь… — Таня подошла поближе и прошептала: — Ты смелый…

— Это потому, что за Пузо заступился?

— Да. Я же знаю, что ты ее не любишь.

— Ну и что… точно, не люблю… только… только она же все равно человек.

Таня засмеялась.

— Потерпи, Митька. Потерпи, — сказала она, взяла в горсть снега и приложила к Митькиной пылающей щеке, и ему показалось, что боль мгновенно ушла из него, отступила.

Серега отвернулся, будто высматривая кого-то в толпе, только Надька презрительно фыркнула и показала Митьке язык, а Анатолий Иванович вдруг сказал:

— Знаешь что, Линев, приходи-ка ты завтра на тренировку. Пожалуй, уже пора, соревнования-то на носу, надо готовиться.

Митька улыбался.

А щека что! Щека поболит и перестанет.

Щека — это просто ерунда на постном масле по сравнению со словами, которые он сегодня услышал.